беспощадно будет карать всех неугодных. Вот это и есть начало гибели нашей Родины, Сириск. Я решил — напишу ему письмо с просьбой о милости. Сейчас, когда он в ореоле славы, он, возможно потеряет осторожность. И во время нашей беседы я нападу на Евфрона. Я сделаю это после чествования его в театре. Я слышал, ему наденут на голову золотой венок. На радостях, я думаю, и телохранители потеряют бдительность. Но может быть и все наоборот. Тогда ударить ножом будет сложнее. Но я не остановлюсь ни перед чем. Я помню Кинолиса, когда мы, еще мальчики в палестре, клялись отдать жизнь за демократию. Я не забыл этого. И я не один. Надеюсь, если мне это удастся, все люди сразу же возликуют. Надеюсь и на твою поддержку в булевтерии, когда священные законы демократии будут восстановлены и суд будет судить меня согласно вековым устоям. Если же мне суждено погибнуть — пусть. Но прежде я убью тирана. И все свободные граждане будут петь мне хвалебные гимны. И юные девы будут возлагать цветы к моей статуе, как это делают афиняне у памятников Гармодию и Аристогитону. Сегодня я был у оракулов — они нагадали мне гибель. И жертвенная кровь потекла на север. И орел убил голубицу. И был я свидетелем видения — как воины несут на копьях героя. И все же я не трушу. Это счастье — умереть за Родину. За демократию. Может быть, этот подвиг — самое большое, что я сделаю в жизни. Так пусть граждане запомнят меня в этот момент. Я не боюсь. Жить с совестью под пятой тирана невозможно. И еще хочу сказать тебе, Сириск, я очень люблю тебя. Наверное, мы уже с тобой не увидимся. Я помню все. И все наше унесу на небеса.
Точно удар хлыста подбросил Сириска.
— Когда, когда принесли это? — крикнул он испуганному отцу.
— Сегодня, рано утром, — был ответ.
Он выбежал на улицу, но одного взгляда на бегущих по улицам людей было достаточно, чтобы понять — все уже случилось. Он побежал к театру и у самого входа увидел: два воина волокли по плитам окровавленное тело Тимона. Рядом со входом лежал Евфрон. Грудь ему перевязывали лентами лекари. Народ разбегался, кто-то пытался помочь, но их тут же били телохранители. Вскоре вокруг не осталось никого, кроме охраны и эскулапов. Гвардия окружила Евфрона со всех сторон, и уже ничего нельзя было увидеть. Когда Сириск пробился к Евфрону и их глаза встретились, это были уже совсем не те глаза, что знал Сириск в лучшие времена. Холодом повеяло от его взгляда.
— Я жив, как видишь, — сказал Евфрон, глядя в глаза Сириску. — Но похоже, для тебя все это не новость?
Он сказал это, и дрожь пронзила Сириска. Ноги стали непослушными столбами, он хотел что-то сказать, но только хрип вырвался из его горла.
— Сходите-ка домой к Сириску, — сказал Евфрон охране. — И принесите мне все его письма.
Люди убежали исполнять приказ, а Евфрон все смотрел в глаза Сириску. Смотрел и ждал. И вскоре раздался топот. Это возвращались воины.
ТЮРЬМА
…Темно и сыро в городской тюрьме. И только серые камни видны сквозь решетку. Да изредка доносится шум волн. Тюрьма разделена на две части: там, где-то сбоку, за решетку брошены десятки пленных скифов.
Оттуда доносятся стоны, приглушенные крики.
А здесь, ближе к морю, в небольшой пещере, за толстой железной решеткой, место для государственных преступников.
Сириск с трудом осмотрелся в темноте. Все тело саднило от ран. Страшная боль раскалывала голову. Когда его волокли по улице, стражники-гераклейцы били его несколько раз. Били жестоко, молча. И уже чуть живого, его бросили на каменный пол. И стало тихо и темно…
Очнулся он от стужи. Была ночь. Откуда-то сверху чуть пробивался свет луны. Мокрым, смрадным холодом пронзило все тело. Сириска начало трясти, но сил встать не было…
И тут он почувствовал: кто-то подполз к нему, накрыл чем-то теплым… По запаху он почувствовал что-то очень знакомое… Но что? И тут он вспомнил! Ну конечно! Это запах Скифии. Запах овчины, молока, дыма, конского пота и цветущих ковыльных степей!
Он с трудом перевернулся, но ничего не увидел, кроме тени в углу пещеры. Тень сопела и изредка всхлипывала. И он понял — это был мальчик.
— Кто ты? — спросил Сириск по-скифски.
— Так я тебе и сказал, — сдавленно пробубнил детский голос. Ответ прозвучал на греческом.
— Я знаю — ты скиф. — Сириск привстал, подполз к стене. И тут он увидел: мальчик дрожал всем телом от холода.
Молча Сириск снял со своих плеч овчинную, теплую скифею[29], прикрыл мальчику плечи.
— Не хочешь — не говори. Только меня, знаешь, не проведешь. Я был в плену у скифов. И этот запах запомнил навсегда. Такое не забывается.
— А мне что за дело до твоего плена?
— Да так, к слову.
Мальчик помолчал, потом добавил:
— Дела нет, а скифею все же на меня набросил. Спасибо.
— Если б не набросил бы…
— Вот за это и спасибо. Выходит, ты мне друг. Ночи нынче ой как холодны. Да возблагодарят боги того, кто тебя выкормил.
— Да я бы и сам мог себя прокормить.
— Я не об этом. Выкормить — от слова кормило. А кормилом направляют лодку в нужном направлении. Значит, мудр был тот, кто воспитал тебя.
Грохот колесницы донесся сверху. Приглушенные голоса стражников стали громче. Мелькнул свет факелов. Дверь-решетка с лязгом отворилась, и Сириск увидел: это был Сострат. Он вошел в окружении двух воинов. Тюремный стражник указал на Сириска.
Сострат подошел ближе. Один из воинов приблизился к Сириску и рывком поднял его на ноги.
— Все твои письма у нас, — тихо и даже как-то бесстрастно сказал Сострат. — Ясно, ты такой же заговорщик, как и Тимон… Хочешь жить?
Сириск поднял взор. Ничего нового во взгляде Сострата он не увидел: только ложь, только обреченность, только желание вырвать имена.
Сириск промолчал.
— Ладно. Сейчас тебе принесут пиксиду, стиль, светильник и папирус. Напишешь все, что ты знаешь о заговорщиках. Этим ты можешь оправдать себя в глазах судей. И поторопись — суд не за горами. Мы знаем, что письма Тимона ты получил уже после нападения. Значит, ты не мог предупредить Евфрона. Поэтому ты и жив до сих пор!
Сострат стремительно вышел.
— Да, принесите ему стол и скамью… и накормите, — добавил он уже на выходе из подземелья.
Вскоре два стражника приволокли лавку и скамью. Тут же со светильником вошел третий.
— Поставь тут, в углу, Хрисанф, — сказал он одному из охранников. — И принеси рыбу и хлеб.
Он водрузил на скамью светильник. Чистый папирус, пексида и стиль лежали тут же, на неструганных досках скамьи. Доски были залиты чем-то темным. И ужасный запах заполнил всю пещеру.
— Что принюхиваешься? — Старший стражник выглядел как циклоп, огромный и тупой. Ни малейшей мысли не отражалось в его безразличных, усталых и злых глазах. — Думал, тут царские покои? А на скамье этой сегодня до смерти запороли Тимона, дружка твоего. Скоро и до тебя дело дойдет. Уж я постараюсь…
Он как-то лениво усмехнулся, но жуть от этой усмешки стрелой кольнула грудь Сириска.
— Тимон!.. Тимон… — не произвольно вырвалось из уст. И слезы покатились по щекам. И не было
