Для путешественника кибитка — лучшее прибежище. Я вздремнул, и во сне явственно услышал слова: «…Венчается раб божий Василий… рабе божией Татьяне».
Сон? Глас свыше?
Как я ранее жил, не зная такого ожидания?
Вечером будем в Твери. Буду искать священника, который нас обвенчает.
Прончищев, черт тебя возьми, ты же счастливец! Гадал ли об этом еще месяц назад?
БЕЛ КАМЕНЬ ЛАТАР
В этот час в церкви Святых Первопрестольных была та тишина, когда кажется, даже шепот будет услышан на небесах.
Впервые Таня была здесь несколько лет назад (ее брал отец), в тот памятный день, когда хоронили Петра Великого. Тоже был март. С амвона проповедником Феофаном Прокоповичем были возглашены неутешные слова: «Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем».
Таня не случайно пришла сюда. Именно отсюда, считала она, должен начаться ее путь в новую жизнь.
Она стояла перед ликом Богоматери.
Простят ли ее батюшка и матушка?
— Святая дева, благослови. Сними грех с моей души. Я ухожу из дома. Не своеволие мое в этом. По любви иду.
На Тане была теплая шуба, на голове черный платок, повязанный под самые брови.
— Прости, святая Мария. Я пойду навстречу своей судьбе. Ты меня поймешь. Есть девицы, которые уходят в монастырь. Я иду за суженым.
Она встала на колени, коснулась губами иконы.
— Батюшка и матушка потом поймут. Вернусь — простят. Благослови!
Кибитка с ямщиком и Рашидом дожидалась ее за оградой церкви.
Ямщик с любопытством оглядел молодую женщину.
Рашид укутал ноги ее волчьей шкурой.
— Ну что, Татьяна Федоровна, с богом?
Тройка резвых лошадей понеслась к московскому, или, как его называли, посольскому тракту.
Замелькали почтовые станы: София, Любани, Чудово, Спасская полесть, Подберезья, Бронницы, Зайцево…
Талый снег вылетал из-под быстрых конских копыт, полозья увязали в мокром крошеве.
Все ближе Тверь.
Рашид сиял! Каково счастье для Василия Васильевича!
Ночевали в тихих деревеньках, стоящих подле тракта. Таня не хотела оставлять своего имени в книжках станционных смотрителей.
В лесной сторожке, где они остановились в первую ночь, Таня спросила старика объездчика, давно ли на Тверь проходил флотский обоз?
— Матрозы-то? А с неделю будет. В мерзлые места идут. В самоё Сибирь.
Таня лежала на жестком топчане с открытыми глазами. «В самоё Сибирь»! Как неожиданно иногда поворачивается жизнь. Могла ли подумать — «в самоё Сибирь»!
А объездчик не переставал изумляться:
— Много, барышня, чего видал. Гонят ослушников. Купцы со всех заморских держав. Но вот так, чтобы цельным обозом, почитай, до трехсот саней, — такое впервые вижу. Волей идут! Корабли, сказывали, на сибирских реках станут строить. И в море Ледовитое. Зачем оно, море Ледовитое, а, барышня? Ну вразуми ты меня.
— Не знаю, дед.
— Вот и ты не знаешь. А начальник у них какой-то… Мерин.
— Беринг! — поправил Рашид.
— Во-во, не русского происхождения. Командор, кричат, командор! Коменданта знаю, интенданта — знаю. А командора… Что за звание?
— Флотское, — подсказал Рашид.
— Чудно. Вроде как армия перебирается на позиции.
Тане стало зябко. Вспомнила родителей. Прикусила губу.
В красном углу дедовой сторожки при свете крохотной лампады сиял лик Николая Чудотворца. Правую руку держал у груди, осеняя себя трехперстием. Высокий лоб в морщинах, сочувственный взгляд. Покровитель моряков. В православии знаменит тем, что щедр. Бедному отцу трех дочерей, как говорили в церкви, пастырь подбросил три узелка с золотом.
Оставшись одна, Таня подошла к иконе. Разные чувства владели ею: радость, предчувствие неизъяснимо счастливых перемен в жизни и ощущение дочерней вины, жалость к родителям. «Пошли облегчение матушке и батюшке!» — просила она Чудотворца.
Ночь была беспокойной. Таня металась в тревоге, Лушка, заломив руки, кричала свой оберег: «Есть светомореокиян. На том море бел камень. Имя ему Латар. На том камне сидит старый человек, волосами сед, бородою бел. И около колдуна колдунья, и около ведуна ведунья».
«Таня, Таня! — кричала мать. — Что же ты сделала со мною?»
«Прости, матушка! — горько рыдала Таня. — Иду на светомореокиян».
«И ездит на той горе Егорий на своем сивом коне, со златым копьем», — заговаривала то ли Лушка, то ли косматая колдунья.
У Егория было лицо предназначенного ей жениха Михаила Яковлевича. Он кричал: «А небо будет облаковатое…»
Батюшка горестно взывал: «Женское ли дело — идти на светомореокиян?..»
— Татьяна Федоровна, ехать пора, — будил ее Рашид.
Крестцы, Яжелбицы, Валдай, Едрово, Хотилов.
Дорога надолго станет ее жизнью.
Сколько верст до Якутска? Возможно ли сосчитать, когда ехать и плыть больше года.
И они будут вместе…
Но Танина мысль опережала версты, дорогу, время. Краешком сердца она слышала ту тоску, которая ее ждет в Якутске, когда Василий пойдет на Таймыр.
Сколько его ждать там? Год, два? И тут же подумала про себя: «Что год? Я его всю жизнь ждала…»
Неужели она эти слова произнесла вслух?
Рашид сообщил:
— Меня, Татьяна Федоровна, Катюшка ждет. Я на ней женюсь, когда вернусь из Сибири. Василий Васильевич обещали дать вольную.
Тверь, Тверь — скорей бы!
— Погоняй!
Ямщик откликнулся:
— Я ли не стараюсь, барышня? Кнут гудит.
Они сразу обвенчаются. Церковь омоет ее живой водой.
В свет родится Татьяна Прончищева.
И вот уже кибитка, лихо свернув с площади на набережную Волги, вкатывает на постоялый двор.
