Перо скоро бежит по бумаге, яростное, взывающее к справедливости.
«Сим нижайше изъявляю желание возыметь действия на неправедные поступки дворянина Кривова…»
Разве о себе хлопочет Василий Парфентьевич? О сыне. Отрочество знает свой предел — год, от силы два погоняет голубей, а там отечество призовет. А за душой что? Пребедная деревенька, бесславье дворянского неустройства, звание — мелкопоместный. Сам Василий Парфентьевич не гнушается в страдную пору идти за сохой и бороной. Деревяшку привязывал к лаптю, дабы нога не проваливалась в сырой, суглинистой борозде. Посмотришь со стороны — крестьянин: рубаха посконная, пот струится, на ладонях пузыри. Верно говорят: нужда и богу научит молиться. Прончищев не хотел сыну наследовать нужду.
Кликнул Савишну. Сухие ручки на фартук замочком сложены, черным платком повязана.
— Готовь снедь. В Москву еду. Ваську с собою беру.
ТЕАТРУМ
Колокола всех «сорока сороков» наполняли небо медным, долго не утихающим гудом. Когда рядом с Гостиным двором спросонья, поначалу как бы прокашливаясь, бухал колокол ближней церкви, стекла в оконницах отзывчиво дзинькали.
Отец с утра убегал в приказы, а Ваське полная воля.
Из самой древности вспорхнул двуглавый орел на Спасские ворота. Из прохода, как в трубу, дул ветер, поднимая полы кафтана. Слепил позолоченной медью девяти своих главок Благовещенский собор. Оружейная палата, Кутафья башня, Троицкое подворье, соборная церковь Блаженной девы Марии, двор Годунова… Васька ходил по кремлевским площадям, дивился увиденному, не веря, что все это можно сотворить руками.
Отец вернулся в Гостиный двор с высоким, долголицым господином.
— Знакомься, сын. Иван Родионович Челюскин. Из Перемышльского уезда.
Вася поклонился в пояс.
— Стряпчий, он же законник, он же ходатай по делам обиженных вдов, бедствующих солдат, а также малолетних недорослей, влекомых к добрым помыслам, — назвался калужский господин. Лицо его было побито оспой, косица, подвязанная черной ленточкой, лежала на спине, большие уши шутовски оттопыривались. — Один бегаешь по городу?
— С кем же еще, Иван Родионович, — сказал Василий Парфентьевич. — Я все по приказам.
— Завтра приведу своего «навигатора». У него теперь каникулы, бьет баклуши.
И привел на следующий день своего «навигатора». Это был детина лет пятнадцати, розовощекий слепок с отца — долголиц, уши оттопырены, рыжина на башке, а поверх буйной рыжины — шляпа с оловянным круглым значком.
— Семен Челюскин. Сенькой звать можешь. — Засмеялся. — А на шапку не зырься. По Сеньке шапка. В Навигацкой школе всем дают такие.
Челюскин хорошо знал Москву. Он чувствовал себя истинным лоцманом в городском безбрежье. Уходили спозаранку. Только-только откидывались ставни в слободах. Нищие и калеки тянулись к папертям. Крючкотворы-подьячие в длиннополых кафтанах брели в приказы. У многочисленных питейных заведений — аптек — толпилась разношерстная, алчущая голытьба.
Каждая слобода отличалась своим цветом и запахом.
Улица Поварская, возле Арбата, раскинула вокруг себя тьму кривых, коротеньких переулков с аппетитными именами — Хлебный, Столовый, Скатертный. Вкушай бесплатно запахи ароматных выпечек, жарений, солений, варений. Тут обитали приспешники придворного столового обихода. На обширных лугах Остожья подле Новодевичьего монастыря паслись стреноженные кони, высокие стога пахли бурьяном и ромашкой. Пылали уголья в горнах Кузнецкой слободы. В слободе Сыромятной витал запах кислых распаренных кож.
Побывали и в слободе Хамовной.
— Тут ткут белую казну, — сказал Челюскин.
— Это что?
— Да полотно разное, бурнусы, скатерти, парусину.
— Для парусов?
— И для парусов.
Поели жареных пирогов с потрохами, сбитня.
— Чему учат в твоей Навигацкой школе? — спросил Васька.
— На штюрмана учусь.
— Это кто — штюрман?
— Ты какого уезду?
— Ну, Тарусского.
— Все тарусские такие темные? Морское звание — штюрман. Затерялся корабль в море — тут без штюрмана никуда. Он сразу по карте определится. Навигация, брат.
Штюрман, навигация, море, паруса — слова новые, далекие, не из московской, а из какой-то другой жизни.
— А ты море видал?
— Море? — переспросил Челюскин. — Не видал. Вот стану гардемарином — пошлют. Но до этого еще учиться ой-ей-ей сколько.
— У нас по весне Мышига разливается — что тебе море.
— А у нас возле Перемышля река Квань, слышал? В половодье другого берега не видать. В Оку Квань впадает.
— Врешь.
— В Оку.
— И Мышига в Оку. Смотри, на разных речках живем, а оба в Оку впадаем. Как два кораблика.
— Чудной ты! — усмехнулся Челюскин.
— Зато я алфабит знаю. Дьяк обучил. — Надо же было хоть чем-нибудь удивить этого рыжего.
— По какой книжке?
— Смешная такая. Азбука о голом и небогатом человеке.
Сенька двинул кулаком в Васино плечо.
— Послушай, да мы с тобой из одной азбуки вышли. Я тоже по ней алфабит учил. Ей-богу! — Челюскин скорчил постную физиономию, гнусаво пропел: — Аз есмь голоден и холоден, и наг, и бос, и всем своим богатством недостаточен.
Прончищев живо подхватил:
— Бог животы мои ведает, что у меня нет ни полушки.
— Ведает весь мир, что мне ни пить, ни есть нечего и взять негде, — гундосил Челюскин.
Частя, как пономарь, Васька забубнил:
— Говорил было мне добрый человек…
— Добрый был бы он человек, ежели бы свое слово не переменил.
А Прончищев смешно жаловался:
— Есть у людей много всего, денег и платья, только мне не дают.
— Живу я на Москве, поесть мне нечего и купить не на что, а даром не дают. — Будущий штюрман умирал со смеху.
Августовское солнце нещадно палило.
По бревенчатой мостовой спустились к Москве-реке. Вода спеклась от жары и истомы, казалось, течение остановилось.
— Во бедолага! — Невезучий и ноющий человечек из алфабита все еще не дожаловался до конца, и Прончищев никак не мог успокоиться: — На какую букву ни ткни — одни напасти. «Шел бы в гости, да никто не зовет. Щеголял бы хорошенько, да не во что».
