пороки? И как от них удаляться? Тихонько, на цыпочках, истончившись до невидимости, или бегом, увернувшись плечом, чтобы не засалили?
Про подлые поступки-то он сам знал.
В крохотной келье (тут раньше жили монахи) две лежанки. Одна — Васькина, другая — Мишеньки Головина.
У окошка — столик с табуретом, на стене масляная плошка. Зажжешь фитилек — черной ниточкой коптит; тень от черной ниточки — на стене. Ужасно воняет дегтем и уксусом, два запаха — кто кого переспорит: горчайший или кислейший. Кельи окуривали против эпидемии, которая обнаруживалась у жителей столицы сухим кашлем и болью в груди. Грипп — так называется иностранная болезнь. Уксусный дух и деготь напрочь ее изгоняют.
Мишенька Головин, едва ввели в келью, сказал:
— Дурак будет спать у левой стенки, а балда у правой.
— А как узнаем? — спросил Вася.
— Лебеда, лебеда, ты дурак, а я балда, — моментально рассчитал Мишенька и, подскочивши, с размаху улегся на правой кровати.
Так началась жизнь Василия Зуева в гимназии.
Уходить из Троицкого подворья без спросу не позволялось. Зато какая радость, когда навещал отец. Вася с разбегу бросался ему на грудь, обхватывал шею руками, дрыгал ногами от счастья. Федор тихонько ставил сына на пол, развязывал мешочек с гостинцами, усаживался на табурет, клал локти на стол, чтобы меньше места занимать, подмигивал: «Ну, монашек, руби-коли…»
Мешочек, расшитый цветными нитками, из другой жизни — от Семеновской слободы, от плаца, от огорода, от Царицыного луга. Уксусный дух слаще становился.
— Головин, иди баранки есть, — кричал в коридор Вася.
Отец, как узнал, что Мишенька Головин из Беломорья, приветствовал его необычно:
— Здоров, Шелонник Иваныч!
— Ты отчего его так назвал? — спросил Вася.
— А это ты у товарища спроси.
Позже Мишенька Головин рассказал Васе: на севере всякий ветер свое имя имеет. Есть «полуношник», есть «обедник», есть «побережник». А один ветер, что с устья речки Шелони, получил у мореходов и поморов прозвище — Шелонник Иванович.
— Если по ландкарте смотреть, выходит зюйд-вест, — заметил Вася.
— Верно! А еще можно по компасу глянуть. У меня есть. Отец дал. Гляди, говорит, не заблудись в столице.
Впервые в жизни Зуев держал на ладони деревянный резной кружок с пугливой стрелкой на иголке. Подрагивает стрелка, черным концом показывает в ту сторону, где Полярная звезда. Какую штуку придумали поморы? Башковиты. Без компаса в море делать нечего. Собьешься с пути — куда деваться? А тут стрелка и выручит: как прилежный ученик знает четыре правила арифметики, так и стрелка помнит четыре стороны света. Вот так игрушечка!
— А что? У нас так и молвят, — сказал Мишенька. — В море стрелка не безделка. «Маткой» зовут.
— Поди ж ты… «матка». Послушай, давай меняться. Ты мне «матку», я тебе рюхи.
— Бери так. Я у дяди попрошу — другой даст. Я ему воды привез с Ледовитого океана. Интерес у него до этой воды: отчего горькая, отчего соленая.
— Знатель он?
— Науки изучает, сочинения пишет.
— Кто таков?
— Мой дядька? Ломоносов…
— Не врешь?
— А чего врать? Дядька и дядька. Он меня в столицу призвал…
В последние годы своей жизни Михаил Васильевич Ломоносов тяжело хворал. Пухли ноги. По фруктовому саду, прилегающему к особняку, ходил неторопливо, с палочкой. Высматривал, где кусты подстричь, где прививку сделать.
Особняк с пятнадцатью окнами по фасаду хорошо знали земляки. Приедут поморы в столицу по торговым делам — непременно к Михайле Васильевичу. Отведай, Михайла Васильич, северного угощения! Вот морошка, вот копченая семужка своего посола, вот шанежки. Шанежки особо любил, это северяне знали.
Холмогорским гостям Ломоносов всегда рад.
— Сказывайте про жизнь.
— Наша жизнь, Михайла Василич, тебе известная. Рыбкой промышляем. В прошлом году ржи уродилось с одного посеянного пять четвериков. Угoлья жжем, смолку выганиваем. Смолка ныне в цене. Флот, он все новыми бригами произрастает. А сейчас какие три фрегата на верфи одеваются! К Груманту, говорят, пойдут.
— Знаю. Чичаговскую экспедицию готовим…
— Ты-то как?
— А в заботах.
— Все об науке хлопочешь?
Земляки не засиживаются. Больно занят Ломоносов, грех его дорогое время отнимать. Сказывали, сама царица к нему приезжала. Вельможи посещают. Курят пеньковые трубки, пьют кофий.
Осенним вечером 1764 года земляки доставили Ломоносову Мишеньку Головина, племяша.
— Принимай мальчонку. Сестрица по твоей просьбе прислала.
Расчесанный на прямой пробор, темнокудрый мальчик рассматривал дядю. Экий он непохожий на оставленных в Матигорах родственников — в белой шелковой блузе, в халате до пят. Голова лысая, седые волосики по бокам; палочка со стеклянным набалдашником — песьей головкой — между колен.
Миша развязал узелок, достал зеленую бутыль.
— Отец прислал. Вода из Ледовитого океана.
— Вот молодец. Такая водица мне нужна.
— Пить от хвори будешь?
— Изучать! Такая наука — химия. До всего проникает. Будешь, Мишенька, учиться — дознаешься. Школяром быть желаешь? Под моим присмотром.
— А ты, дядя, кто?
— Много у меня занятий. И гимназию дали под начало, ученых людей там, как цыплят, выводим. Кто в аптекари, кто в химики, кто в лекари, кто в географы.
Через несколько дней Ломоносов отправил родной сестре письмо:
«Весьма приятно мне, что Мишенька приехал в Санкт-Петербург в добром здравии и что умеет хорошо читать и исправно также пишет для ребенка. С самого приезду сделано ему новое платье, сошиты рубашки и совсем одет с головы до ног. И волосы убирает по-нашему, так, чтобы его в Матигорах не узнали. Мне всего удивительнее, что он не застенчив и тотчас к нашему кушанью привык, как бы век у нас жил, не показывая никакого виду, чтоб тосковал или плакал. Третьего дня послал я его в школу здешней Академии наук, состоящей под моей командой, где сорок человек дворянских детей и разночинных обучаются и где будет жить и учиться под добрым смотрением, а по праздникам и воскресным дням будет у меня обедать, ужинать и ночевать в доме. Учить его приказано латинскому языку, арифметике, чисто и хорошенько писать. Поверь, сестрица, что я об нем стараюсь как добрый дядя и отец крестный. Я не сомневаюсь, что он через учение счастлив будет».
Гимназия — сорок школяров. Первый класс — «нижний», четвертый — «верхний». Между ними — тысяча четыреста шестьдесят дней: длинная дорога проходит через врата учености.
Дворянских детей — с петровских времен — с пеленок в полк приписывают. Академическая
