гимназия, а затем и университет, приписывают отроков и юношей, показавших склонность к философическим или естественным наукам. Узки врата учености, проницательны охраняющие их экзаменаторы. На «экзаменте» и у Васьки вышла осечка. Арифметику постигал по учебнику Магницкого, а математик и астроном Румовский свой труд сочинил. Тыча пальцами в экзаменующегося, поправлял не без злорадства:
— Не «ничто», а «нуль». Не «адиццио», а «сложение». Не «число ломаное», а «дробь». Не «мультипликаццио», а «умножение». Зарубите на носу.
В протоколе записали: «Василий Зуев. Не из дворян, сын солдатский, российской грамоте обучен. Оставить при науках…»
Мишеньке Головину Васька сразу понравился, не без его просьбы поместили их вместе. Где какая верфь, какой бриг спустили на воду, с какой горки лучше скатываться на невский лед — все про все ведает. Сампитерский!
И умеет постоять за себя.
Школяры «верхнего» класса, верные старому обычаю, зловредно шутили над новичками. Посреди ночи врываются в келью — хоп, и на спящего сладким сном мальца — кувшин ледяной воды. Или дохлую крысу на голову. «Ладно, попотешитесь у меня», — мстительно прикинул Зуев. Потихоньку вынес из кухни приличных размеров флягу. Приладил ее к притолоке. Один конец веревки подвязал к ручке, другой — к дверной скобе. Залил флягу водой.
Вот и полночь. В коридоре — шлепки босых ног. Васька и Мишенька замерли.
За дверью прислушивались: спят ли, не спят обитатели кельи? Дверь распахивается, на головы дерзких ночных пришельцев низвергается водопад. Фляга с диким грохотом валится с притолоки… Дылды — наутек, посрамленные и промокшие до нитки.
Вечерами Мишенька рассказывал о себе, беломорских краях, Ломоносове.
— Слыхать-то я о нем слыхал, — задумался Зуев. — Дядька Шумский вирши его кричал: «Борода в казне доходы умножает на все годы». Сам-то с бородой?
— Не. Лысый на подбородке. И голова лысая, гла-аденькая. Я, как пойду к нему, тебя возьму. Сам увидишь. К нему наши из Архангельска приезжают. Ца-а-луются. Щами их потчует, пивом балуются.
— Горькое…
— Им не горькo — мужики. Нравом-то дядька веселый. Хворает только. Царица к нему наведывалась. Вельможи разные бывают. Всех принимает. Учись, говорит. Через ученье счастлив будешь. Я ему воды из моря привез — обрадовался.
— Воде-то?
— Воде.
— Хм. Небось царица могла ему чего подороже подарить. А он воде радуется. Ну, люди…
Много чего в жизни непонятного.
Ночью Зуев просыпается от неведомого толчка — радость. Господи, у него же Мишенькин компас! Шарит в ящике рукой. Босиком скачет в коридор. При свете плошки разглядывает. Стрелка тоненькая. Как компас ни тряхни, а поди ж ты — острым кончиком север высматривает. Караул несет.
Как это сделано? Отчего такое?
Залезает под одеяло, долго не может уснуть. Выдастся денек, обязательно надо отцу с матерью показать. Пусть подивятся на чудную игрушку.
А Мишенька — ничего. Давеча расспрашивал про отца, мать, про Семеновский полк, про дядьку Шумского. Расскажи да расскажи, где и как грамоту познавал.
Шелонник Иванович…
Вспоминается вольная школа, купеческий сын Артамонов, дородный господин, который землицу ел. Знатель этот господин, точно. Где он служит? Взял землицу на язык, причмокнул, чудак!
Тихо в гимназических покоях. Спят школяры.
Присматривает за гимназистами Софья Шарлотовна, «мадама». Высокая, безгрудая, никогда не улыбается. По ней видно, что она давно удалилась от всяких пороков. Строга и непонятна, как сама присяга. В разговоре непременно напомнит:
— Я саксонской нации вдова и до всего дошла своим прилежанием. Прилежание, старание, благонравие помогут выйти в люди.
Коля Крашенинников рассказывал, что у «мадамы» одна дума: скопить деньги и уехать в Саксонию.
Сидит она над календарем и считает:
— Дейн и нойч зутки пройтч!
Ровно в семь утра сполоснешь под рукомойником лицо, пригладишь волосы — медный колокол зовет к трапезе. Кушанья — в оловянных кастрюлях. Каждый накладывает в миску гречневую или пшенную кашу с солониной, а то и отварной бурак с капустой.
«Мадама» сторожит тишину: ей трость помогает. Трость, как громоотвод, громкое слово улавливает и по спине нарушителя — бац! Хоть и не больно, а внушительно. Софья Шарлотовна шествует между столами. Поворачивается то в одну, то в другую сторону.
После завтрака — в класс.
Арифметика, грамматика, латынь, немецкий.
Иностранные языки на первых порах Васе давались трудно. Особенно правописание. Написал как-то прилагательное «gesungnam» с маленькой буквы — был посрамлен. Это слово — довольный — надо выводить с большой буквы, ибо оно означает спокойствие души.
На перемене Зуев в сердцах ругнулся:
— Зашиби его гром, это слово!
Фридрих Рихман укорил:
— Никогда так не говори. А по-немецки тебя научу.
Фридрих уже сейчас знает, кем станет, когда вырастет — переводчиком, древних авторов с латыни переводить. Он не просто учится, а собирает в голову знания, упрятывает их, как мышка-норушка: переводчику надо знать много, чтобы при всяком пустяке не заглядывать в словари.
Его отца убило громом. Профессор Рихман вместе с Ломоносовым наблюдал небесную электрическую силу. «Громовой машиной» молнию улавливали, будто птицу в силки. Произошла беда: разряд попал в голову.
У Фридриха буква «ч» звучит твердо, с «разгрызом», а «л» — мягонькое. По говору видно: иноземного происхождения человек. Однако в самом Фридрихе никакой силы и твердости — мягкий, робкий, легонький. Его однажды в темном углу старшеклассник ради потехи побутузил. Фридрих о сопротивлении не помышлял. На выручку пришел Вася: изловчился — боднул дылду в живот.
— Ах ты, разночинная морда! — окрысился старшеклассник.
— А ты дворянин, что остался без штанин!
Досадно, когда тебя могут попрекнуть худородным происхождением. Но не сам ли советник Тауберт, правитель академической канцелярии, учредил регламент: детям знатных чинов сидеть за особым столом, а разночинным — за другим, отдельно.
В зале, где готовят уроки, первым к Васе подсаживается Фридрих. Под бдительным надзором «мадамы» решают хитрющие арифметические задачки.
Знаменитый математик Эйлер сочинил сборник. Талеры, ливры, франки обрушиваются на школьников золотым дождем — знай лишь пересчитывай да переводи одну монету в другую.
Вася подпрыгивает на жесткой скамье, оборачивается к Головину и Крашенинникову.
— Ф-фасилий Зуеф-ф, сачем тоффарищ мешаешь? — Софья Шарлотовна возвысилась над столом.
Головин смотрит на нее ясными глазами. Коля приглаживает разделенные на пробор волосы.
— Задачка не дается. В толк не возьму.
