договорилась о машине с шофером из того же агентства по прокату лимузинов, услугами которого пользовалась на протяжении тех долгах месяцев, когда была влюблена в Сэма Джеймисона и вела настолько сложную двойную жизнь, что объяснить ее можно было только безумной страстью.
«На что я готова ради любви…» Есть такая песня, — вспомнила Билли, проверяя на упругость матрас. — Должно быть, ее написали о других дурочках, которые были так же обмануты, как и я, но ни одна из них так безнадежно не ошибалась в собственных чувствах, это уж точно. И скорее всего, француженок среди них не было».
Менее четырех лет прошло с тех пор, как Билли научилась играть две разные роли. По одной она — американская миллионерша Билли Айкхорн, занимавшая лучшие апартаменты в «Рице», взбалмошная светская львица, проводящая время у портних, в антикварных лавках, на приемах, а ночью бывающая — кто знает где? По другой — Ханни Уинтроп, школьная учительница из Сиэтла, приехавшая в Париж в академический отпуск, занимающаяся исследованиями Вольтера и проводящая пять ночей в неделю с Сэмом Джеймисоном в его скромной студии рядом с площадью Вогезов.
Теперь же у нее была только одна жизнь и одна постель, теперь ее никто не ждет, она не делает безумно дорогих покупок, не ходит на званые обеды, не одевается у Диора или Живанши, у нее нет любовника, ей не надо никому лгать, у нее нет ни машины, ни своего шофера — один только полупустой дом и присматривающие за ним люди, достаточно деликатные для того, чтобы не задавать лишних вопросов. В течение первых же двух дней Билли убедилась, что ее передвижения по Парижу остаются для всех незамеченными.
Район вокруг улицы Вано был лишен привлекающих туристов достопримечательностей, и поэтому в ночное время здесь стояла воистину деревенская тишина, хотя достаточно было прислушаться, чтобы различить в отдалении ненавязчиво зовущий к веселью, непрекращающийся гул столичной жизни, нетерпеливые автомобильные гудки и, как ей казалось, даже заговорщицкий смех женщин и мужчин.
Билли пришла к заключению, что если она ограничит место своих прогулок районом между домом и Люксембургским садом, то может не опасаться, что случайно встретит кого-то из старых знакомых. Менее всего ей хотелось бы сейчас наткнуться на знакомое лицо и отвечать на вопросы о том, что она делает в Париже. Но вероятность этого сводилась практически к нулю. Лучшие отели, торговые центры, а также большая часть прославленных музеев и ресторанов располагались на правом берегу, а антикварные лавки, шикарные бистро и художественные галереи находились на левом, но в другой его части, ближе к Сене.
Билли испытывала безотчетную потребность ходить, ходить и ходить до полного изнеможения. Только в неустанном движении она могла найти избавление от одолевавших ее мыслей, с которыми была не в силах бороться. Единственным спасением были многочасовые пешие прогулки. Ее манил Люксембургский сад, но риск встретить кого-нибудь из знакомых в этом оживленном месте останавливал Билли. Некоторое время она пребывала в нерешительности. Прямо напротив нее находился боковой вход в ту часть сада, в которой было меньше всего посетителей. Стоит только пересечь улицу — и она в одном из крупнейших садов Парижа, излюбленном месте отдыха горожан и туристов.
Кроны деревьев уже приобрели тот особый оттенок старого золота, какой характерен именно для парижской осени. Билли ощутила настоятельную потребность пройтись по чисто выметенным аллеям Люксембургского сада, очутиться в уединении садов, посаженных монахами Шартреза еще в 1257 году, посидеть на скамье, глядя в чистое небо.
Она огляделась по сторонам, стремительно перешла через дорогу и в считанные секунды оказалась под сенью деревьев Люксембургского сада. Вдохнув полной грудью воздух свободы, она принялась энергично мерить шагами аллеи, совершенно не задумываясь над тем, куда повернуть на пересечении с каждой новой дорожкой. Она ходила и ходила, пока не устала до такой степени, что буквально рухнула на ближайшую скамью.
Билли чувствовала, что, прежде чем принять какое-то важное решение, ей необходим определенный период отшельничества. У себя в саду она пыталась создать подобие такого уединения, но ей не удалось добиться того ощущения полной оторванности от мира, какое царило здесь, за шесть тысяч миль от дома, в центре большого старинного парка. У себя в Калифорнии, как бы далеко в лесную глушь ни забрела Билли, она продолжала бы чувствовать связь с домом и домочадцами с их бесчисленными проблемами. Собственно, от этих проблем она и пыталась сейчас укрыться. Билли была импульсивной натурой и прекрасно это сознавала, и нынешний приезд в Париж, при всей его неожиданности, был всего лишь способом оттянуть на время какие-то конкретные действия. «Его можно назвать поступком антиимпульсивным», — рассудила Билли.
Надо ли беспокоиться по поводу того, что она вдруг оказалась в полном одиночестве? Как это все смешно и нелепо! Едва ли можно чувствовать себя отрезанной от остального мира, находясь в двадцати пяти минутах ходьбы от собственного дома. К тому же стоит ей поймать такси и появиться в вестибюле отеля «Риц», как к ее услугам будет весь персонал, не говоря уже о том, что она могла бы прямо сегодня улететь на «Конкорде» в Нью-Йорк, а оттуда — ближайшим рейсом в Лос-Анджелес.
Но, с другой стороны, объективно Билли одна, наедине с собой, и никто во всем свете, за исключением привратника и его жены, не знает, что она в Париже. То обстоятельство, что она имеет возможность в любой момент прервать это уединение, не значит, что она не сумела укрыться в этом городе — самом центре земной цивилизации — столь же успешно, как в какой-нибудь дикой пещере в безлюдной глуши. Когда Билли решила улететь сюда после ссоры со Спайдером, то в ней скорее говорил инстинкт. Это был ее город, она никогда не бывала здесь с ним вдвоем, и она знала этот город так хорошо, как никогда не узнает Лос-Анджелес.
Сколько она здесь еще пробудет? Быть может, тот инстинкт, который привел ее сюда, велит ей остаться здесь навсегда? С этой мыслью Билли зашагала обратно на улицу Вано, приняла душ, переоделась и отправилась обедать. В тот момент ее занимал один вопрос — взять ли на закуску порцию сардин из Бри- тани, а на первое — овощной суп либо предпочесть ломтик сочного, нежно-розового окорока, запеченного на косточке? Билли почувствовала, что у нее разыгрался такой аппетит, что она готова съесть что угодно.
На протяжении последующих пяти дней Билли по пять-шесть часов гуляла пешком, по десять часов спала и, просыпаясь, не могла припомнить ни одного сна. Она жила одним днем, отгоняя всякие мысли о прошлом и будущем с помощью детективов, один из которых всегда лежал у нее в сумке. Единственным отклонением от рутинного распорядка стало посещение парикмахерской в двух кварталах от дома. Она была твердо убеждена, что в Париже нельзя ходить плохо причесанной. Билли так осмелела в своем инкогнито, что время от времени позволяла себе присесть у маленького бассейна в саду, который облюбовали мамаши с детьми. И вот в один прекрасный день, находившись вдоволь, она почувствовала себя настолько расслабленной и умиротворенной, что пригрелась на октябрьском солнышке и погрузилась в блаженную дрему.
— Говорят, что, если сидеть здесь достаточно долго, можно увидеть всех, кого когда-то знал, — раздался голос Сэма Джеймисона.
«Приснилось», — подумала Билли, даже не открывая глаз.
— Ты по-прежнему зовешься Ханни Уинтроп? — Голос был тот же, серьезный и ироничный одновременно.
Она не разжимала век, но уже знала, что это не сон.
— Между прочим, это самая короткая дорога от моей студии до бульвара Монпарнас, если тебе это интересно, — продолжал Сэм. — Я собирался сходить туда в субботу, но погода сегодня уж слишком хороша, чтобы сидеть дома. Я вижу, ты того же мнения, иначе с чего бы ты здесь торчала? Я не знал, что ты опять в Париже. А я так никуда и не уезжал, как тебе, должно быть, известно. Хотя нет, откуда тебе знать? Вряд ли ты читаешь журналы по искусству. В прошлом году у меня была выставка в Лос-Анджелесе, но я не стал тебя приглашать, это показалось мне не самой удачной идеей…
— Что ты трещишь, как болтливый идиот! — Билли не на шутку разозлилась и повернулась к нему. — И у тебя хватает наглости говорить со мной? Знаешь что? Или ты сейчас уйдешь, или я!
— А ты все еще злишься, — отозвался Сэм. — Если бы ты просто рассмеялась мне в лицо, это произвело бы куда более сильное впечатление.
— Не обольщайся! Неужели ты возомнил, что мне есть до тебя дело? Что я все еще на тебя злюсь? Слишком много о себе воображаешь!
