— Мне с детства хотелось доказать, насколько несправедливо американское правосудие, засадившее в тюрьму моего отца. Я долгие годы стремился восстановить его репутацию и снять обвинение.
— Вспомнила! Я читала статью в каком-то журнале о том, что дело было пересмотрено…
— Да, мне было непросто доказать, что в ходе слушания дела были допущены ошибки, подтасованы факты, мой отец не ездил в Берлин и не встречался с советским резидентом, чтобы передать ему технические данные американских ракет, как настаивало следствие. Теперь президент во всеуслышание объявил о невиновности моего отца, все должны быть довольны.
— Только не ты?
— Да, все, кроме меня.
— Мне очень жаль, что вся эта история так тебя ранит.
Эндрю расхохотался, но в этом не было никакого веселья.
— Ты первая, кто не спросил меня, действительно ли я верю в его невиновность!
— А ты в этом сомневаешься? Ты ведь был совсем ребенком, когда все случилось. Ты ничего не можешь знать в точности…
После недолгого молчания у Эндрю вырвался яростный поток слов, что-то, видимо, давно мучало его:
— Ты хочешь узнать правду? Чем больше я находил документов, свидетельствовавших о просчетах в ведении расследования и судебном делопроизводстве, тем больше я убеждался в том, что мой отец был шпионом и предателем.
— Может, это был интуитивный страх?..
— Нет. Я изучил все доступные мне записи отца, говорил со всеми, кто его знал. Арест был для него катастрофой, его адвокат оказался некомпетентным, но ирония состоит в том, что я все больше убеждался — приговор был правильным. Он был виновен, черт побери! Я уверен в этом уже два года, я знал это задолго до того, как Григорий… — Неожиданно Эндрю осекся.
Ноэль нежно погладила его по щеке.
— По прошествии стольких лет ничего нельзя утверждать наверняка, ты можешь сегодня ошибаться так же, как ошиблись в свое время судьи. Один Бог знает, был ли он виновен и каковы были мотивы его поведения. Ты не должен себя мучить чужими ошибками, даже если речь идет о твоем отце. Пусть бы он продал весь американский арсенал Советам, ты тут ни при чем.
— Тебе повезло, ты можешь себе позволить подобную наивность.
— И циники не знают всех ответов, — возразила ему Ноэль. — Большинство из тех, кто считает себя слишком умными и прозорливыми, не видят за деревьями леса. Ты не отвечаешь за поступки твоего отца, это не твоя вина. Все очень просто!
Лицо Эндрю просветлело, он прижался губами к ее шее и нежно поцеловал.
— Ноэль, ты великолепна! Немедленно поднимайся и пойдем завтракать, что-то у меня прорезался бешеный аппетит.
Телефонный звонок не дал Ноэль ответить. Эндрю побежал к аппарату, судя по его тону, это был деловой разговор. Ноэль выбралась из постели и накинула на себя предусмотрительно приготовленный для нее Эндрю халат. Она не стала дожидаться, пока Эндрю повесит трубку, и отправилась на кухню, где обнаружила пышные сдобы с джемом.
Она заложила в кофеварку фильтрующий пакет с кофе и залила воды. Включив радио, чтобы послушать прогноз погоды, Ноэль услышала старую английскую песенку под гитару. Подпевая певице, Ноэль сбила яйца с молоком для омлета, полезла по многочисленным баночкам со специями, пробуя ароматный запах. Она отсыпала на руку несколько горошин кардамона и, раздавив сухую корочку, вдохнула пряно- лимонный вкус…
…Каталина открыла глаза, разбуженная звуками музыки и солнечным светом, прорвавшимся в ее спальню. Играли итальянцы, приглашенные Карлом ко двору для развлечения королевы.
Был конец июня, лето в полном разгаре. Небо было голубым и безоблачным, солнце стало прогревать сырые каменные покои Вестминстер-холла, где 30 января 1649 года прозвучал приговор Верховного судебного трибунала Карлу I, казненному у стен Банкетинг-хауза и Уайтхолла, бывшей резиденции Оливера Кромвеля, куда после Реставрации вселился двор Карла II.
Каждое утро Лондон проветривал теплый легкий ветерок из Нидерландов, навевая Каталине воспоминания о Лиссабоне и теплых летних деньках ее детства. Греясь под мягкими лучами, Каталина ненадолго забывала, что внутри ее образовалась холодная пустота, хотя Карл регулярно посещал ее в спальне, был, как всегда, мил и заботлив, предпринимая бесплодные до сих пор попытки зачать наследника английского престола.
Печальные мысли королевы были прерваны отзвуком суматохи, всегда сопровождавшей приезд графини Каслмейнской. Она недавно преподнесла королю еще одного ребенка, девочку, нареченную Шарлоттой. Рождение третьего ребенка за последние три года не подорвали здоровья и красоты графини, она относилась к той редкой породе женщин, которым роды давались легко и только их красили. Плодовитость соперницы разрывала сердце Каталины.
Сегодня, наблюдая за любовницей короля, Каталина уже не испытывала гнева и ревности, она перешагнула через этот барьер, чтобы изучить и понять графиню. Она пыталась понять, почему в присутствии Барбары атмосфера наполнялась возбуждением.
Конечно, она была красива, особенно привлекали густые золотисто-каштановые волосы, светившиеся солнечным блеском, но английский двор видел многих красавиц, однако никто не возбуждал такого к себе интереса.
Каталина молча взирала на пригнувшуюся в глубоком реверансе графиню Каслмейнскую.
— Прошу разрешения вашего величества войти в ваши покои…
— Вы допущены, графиня, — кивнула королева. За три года ее замужества Каталина значительно продвинулась в изучении языка, но ее произношение и акцент все еще выдавали в ней иностранку.
Она сожалела, что монашки потратили столько времени на рассказы о процветающей Португалии вместо того, чтобы обучать ее европейским языкам. Ее смутила эта мысль: критическое отношение к своему воспитанию означало упрек ее родителям, а это был грех.
Барбара Палмер приблизилась к королеве.
— Разрешите говорить с вами, ваше величество?
Каталина предпочла бы не давать этого разрешения, а приказать этой порочной женщине убираться вон и никогда больше не возвращаться ко двору. Ей так хотелось вновь оставаться в одиночестве в обычном состоянии полудремы, когда она представляла себя гуляющей по чудесному саду с выросшим сыном короля. К несчастью, королевы не имеют права на дневные мечтания, не могла она и высказать графине все, что она о ней думает.
Чудно, она большую часть жизни потратила на то, что предпочла бы не делать, подумала Каталина. Может, это и означало быть принцессой и королевой?
— Ваше величество, позвольте мне говорить, — равнодушным тоном повторила графиня свое обращение, и Каталина, взяв себя в руки, выдавила вежливую улыбку.
— Говорите, графиня.
— Я только что узнала о содержании послания от лорда-канцлера его величеству королю, — начала Барбара, не упускавшая ни одного случая намекнуть, что она в курсе всех дел Карла. Выдержав театральную паузу, она продолжила:
— Быстро распространяется чума! В городе сотни умерших на этой неделе и еще тысячи лондонцев уже заражены. Могильщики работают даже ночью при факелах, не успевая хоронить умерших!
Новость была воспринята с ужасом, фрейлины королевы и так были перепуганы слухами об ужасной болезни и множестве жертв. Каталина вспомнила, как однажды при дворе ее матери один из придворных скончался прямо во время ритуала представления, корчась в агонии. Каталина слышала, что когда врачи сняли с него одежду, то обнаружили многочисленные кровоточащие язвы, из которых сочился черный гной. К счастью, тогда больше никто из придворных и врачей не заболел, хотя в Лиссабоне и пригородах несколько десятков человек умерли.
Фрейлины полушепотом обменивались мнениями об ужасной новости. Одна графиня Каслмейнская,
