расцеловал меня и шепнул мне на ухо, что у меня поменялся тембр голоса, что я зря провожу эксперименты с вокалом. А я шепнула ему, что вообще буду скоро менять амплуа. А он вытаращился: в оперу пойдешь, что ли?!.. Забавный. Расскажи о нем. Что рассказывать, вся Москва знает. Скандалист, позер, похабник, хулиган, одиозная фигура, в гостиницах на гастролях графины об стенку бьет, морды бьет метрдотелям, штрафы платит по штуке долларов. Красиво жить не запретишь.
А это кто?.. Черт, это же Григорий Зубрик. Гришка Зубрик, толстобрюхий банкир, у, урод недорезанный. Лицо Игната перекосилось. Дай сигарету! Он закурил, обдал ее дымом. Зубрик, сука, по прозвищу Громила. На фотографии его оттопыренное брюхо чуть не касалось бедра Башкирцевой. Одну руку Зубрик бесцеремонно положил на плечо Евгению. Друг?! Хорош друг. Я с ним дело имел. Больше не хочу. Игнат курил быстро, жадно затягиваясь. Бросил недокуренную сигарету в гостиничное блюдо, где стоял графин и два стакана. Наймет киллера запросто за гроши, за пару тысяч, если, не дай-то Бог, не состыковались из-за денег. У этого деньги – Бог. Бог и вся Вселенная, ну, и он сам. А люди – инструменты для добычи денег. Изломанные инструменты бросают. Кидают в огонь на переплавку. Швыряют в мусорное ведро. Бойся Зубрика. Бойся.
Кстати, вот Зубрику можно бы сплавить твою драгоценность. Твой Тюльпан. Если я не ошибаюсь, Бахыт дорого оценил его. Если это даже копия, все равно она очень дорогая. Копия чего?.. Ничего. Не твоего ума дело. Копия очень древней вещи, искусно сделанная. Бахыт мне объяснил. Ты его все время с собой таскаешь?.. Не советовал бы. Украдут. Потеряешь. Это опасно. Я всегда делаю все, что опасно. Быть Любой тоже опасно. И еще никто...
Никто, кроме этих трех мужиков, не знает, кто ты такая?! Никто в целом мире?!
Говори мне лучше, кто тут на фото пялится в объектив.
Ну, поодаль ты стоишь. Спрятался в тень. Близнецы вы... или ты младше?.. Младше на год. Мы погодки. Мы просто очень похожи. Нас в школе так и звали – Близнецы. Если бы Беловолк постарался, он мог бы из меня сделать Женьку, как из тебя сделал Любку, да вот беда, все знают, что Женька умер. Ты знаешь, как погиб Евгений?.. Нет. Он внезапно сделался мрачным, лицо почернело, налилось кровью. И знать не хочу.
Остался один человек. Этого она знала. Ближе к срезу кадра, к раме застывшей гиперреалистической картины, мерцало, хитро скалясь, восточное, раскосое лицо, уже до морщинки знакомое ей. Бахыт Худайбердыев. Эксперт антикварного салона «Альфа-Арт».
Бахыт глядел на Риту Рейн.
Глядел неотрывно.
На качественном, фактурно и цветово проработанном, мастерски сделанном глянцевом снимке было видно, как эксперт смертельно бледен.
... ... ...
Он стоял рядом с золотой Жанной, на улице Риволи, по которой два века назад оголтелый народ, топоча башмаками и сабо, бежал брать Бастилию, и курил, курил без перерыва. Он стал много курить, это нехорошо. Черные, задымленные, как Париж, легкие. Завтра съемки в Провансе. Последние кадры фильма о Понтии Пилате, казнившем Христа. Старый Пилат, в горах, на обрыве, судорожно хватается руками за голый камень, шепчет: я не убивал Тебя, Господи, не убивал, тебя убила чернь, это все народ, это все он. У меня нет моего римского народа. У Тебя – нет Твоего иудейского. Мы квиты. Прости меня. Прости. Актер не тянет эту роль. Горы потом назвали его именем. Массив Пилат.
Рене Милле, бросай сигарету. Она все равно не придет. Никогда не влюбляйся в актрис, они все сучки. Влюбляйся в буфетчиц, в официанток. А еще лучше – в гостиничных горничных. Удовольствие на одну ночь. Просто и со вкусом. А если ты горничную возьмешь замуж, она будет все уметь – и белье накрахмалит, и без пирога тебя не оставит. К черту актрис.
Он отшвырнул щелчком окурок, произнес: тысяча чертей, – поправил стоячий воротник плаща. В Париже стоял теплый, серый и туманный февраль, девушки несли в руках фиалки, ветки цветущего миндаля. Он пошел крупным, размашистым шагом по Риволи. Ему в глаза бросилась афиша: «РУССКАЯ ПЕВИЦА ЛЮБА БАШКИРЦЕВА, ПОКОРИВШАЯ МИР, В СВОЕМ ШАРАБАНЕ – НА СЦЕНЕ „ОЛИМПИИ“!» О, Люба приехала, подумал он весело. Бедная Люба, недавно у нее погиб муж, так глупо, его убили. В этой странной и опасной России сейчас всех убивают. Люба молодец, пережила горе, снова выступает. Надо бы сходить на ее концерт, уважить девушку. Как жаль, что у них с Женей не было детей, Люба хотела ребенка, она сама ему об этом говорила.
Милле остановился перед красно горящей вывеской: «Patisserie». Выпить, что ли, горячего кофе с булочкой? Февральский вечер, удивительно теплый, как в апреле... Девушки с фиалками в руках... Купить фиалок и подарить барменше?.. И закрутить новый роман?.. Отчего мужчина не может на свете без женщины?.. Как хорошо было бы без женщин... Как просто и понятно... Он вошел в булочную. На столиках горели свечи. Живой свет, как это приятно. «Булочку с абрикосами, – с улыбкой обратился он к подскочившей девочке, – и чашку „эспрессо“». Девочка сделала книксен, убежала, вернулась с подносом, взяла дымящуюся чашку – и, вместо того чтобы поставить ее на стол, сунула ему в руки. «Погрейте руки, месье, они у вас замерзли». Их пальцы соприкоснулись. Он засмеялся. Поставил чашку. Взял руку хорошенькой официанточки в свою, поднес к губам, нежно поцеловал.
До отъезда в Париж оставалось три дня.
Позвонил Бахыт Худайбердыев.
Он пригласил Аллу к себе домой.
Она спросила, скрывая волнение: «Зачем именно домой? Мне сейчас некогда, я не могу терять вечер на поход в гости, у меня репетиции. Я через три дня улетаю во Францию. Я могу зайти в галерею». – «Это не телефонный разговор, – оборвал ее антиквар, – мы ждем вас». «Мы» – это он и кто еще, зло подумала Алла, быстро расчесывая волосы перед зеркалом. Она оценила преимущества стрижки перед той копной волос, которую раньше носила. Какая экономия времени. Раз-два – и в бой.
Запах изысканных духов в огромной прихожей. В такой квартире можно потеряться. Так же, как в Любиной квартире в Раменках. Только здесь пахнет прошлым веком, историей, старой Россией, антиквариатом... Эрмитажем, духом погибших дворцов. Разрушенное время живо. Роскошь никуда не ушла. Ее топили в крови – а люди нарастили в кошельках деньги, вернули роскошь, любуются, упиваются ею.
Алла мельком покосилась в огромное венецианское зеркало. Она и неподкрашенная выглядела отлично. Усталость от репетиций шла ей на пользу – щеки стильно, изящно ввалились, как у молодой Марлен Дитрих, большие глаза глядели томно и печально, она заметно похудела. Худеть вроде бы уже некуда, остановись, мгновенье. Просто нечем будет петь, как, разведя руками, скажет милый Миша Вольпи.
– Проходите, Люба. Хорошо, что вы пришли. Я оценил эту жертву. – По губам Бахыта скользнула блесной усмешка. Он обернулся. – Ритуля, у нас Люба в гостях! Поздоровайтесь, девочки!
В проеме двери стояла женщина.
Алла вскинула глаза. Чуть не закричала.
Подавила в себе крик.
Перед ней в дверном проеме стояла Рита Рейн.
Пышные волосы так же, как и на фотографии, шапкой стояли надо лбом, над затылком. Вились черными жгутами, крутились кольцами, падали на плечи. Рита была в домашнем шелковом халате – черном с крупными, вышитыми гладью, пионами и хризантемами. На ножках поблескивали инкрустированные сусальным золотом туфельки. «Как у Шехерезады», – подумала Алла. Рита прищурила свои огромные,