– Юрий, скажи мне...
– Да, я слушаю тебя.
Алла стояла у зеркала, поправляя черный, круто закрученный локон на щеке. Продюсер копошился в бумагах – вчера он заключил три новых контракта на концерты Башкирцевой в Улан-Удэ и Улан-Баторе, ему надо было послать деловые письма в Мадрид и Лондон; и на Би-Би-Си, в гостинице «Рэдиссон-Славянская», его ждали, чтобы он показал новые записи Башкирцевой – хотели сделать передачу о ней и прокрутить фрагменты из ее нового альбома, записанного в Швеции. «О, у нее появилась новая манера!.. Это радует... Это настораживает... Это так необычно... Нам кажется, тенденция перейти на более хриплый и низкий тембр, на меццо-сопрано, на более... хм, откровенный, сексуально-блатной репертуар, вы не находите?.. От изысканного шарма „Шимми“ и „Шарабана“ – к одесской подворотне, к тюремному фольклору?..» Чертова девка. Ее природа из нее так и прет. Ему казалось, это она уже делает его и Изабеллу, а не они ее.
– Что замолчала?.. Говори быстро. Я занят.
– Скажи мне, где Любино алмазное колье в виде тюльпана? То, что... – Она сглотнула. – То, в котором Люба – на всех праздничных фотографиях?.. на всех концертных кассетах... В центре – алмазный цветок, по бокам – золотые листья с мелкими брильянтиками... Я рассмотрела... Она же его просто не снимала... Где оно?.. Почему ты никогда не даешь его надеть... мне?
– Не Любино, а мое. – Беловолк оторвался от бумаг. – Не Люба, а я!
– Ну хорошо. Где мое колье?
Она стояла перед его столом, заваленным бумагами, как снегом, надменно щурилась. Он потрогал щеку, заросшую щетиной. Еще успеть побриться.
– Я распоряжаюсь твоими драгоценностями. Я слежу за ними. Не беспокойся.
Усмешка прорезала его лицо.
– И все же где оно? Я бы хотела его завтра надеть.
– Какого... – Он остановил себя. – Зачем?
– Ты же знаешь, я девка настырная. У меня свидание. С одним банкиром.
Беловолк снова уткнулся в бумаги.
– Уже банкиров кадришь?.. Девочка делает успехи. Ты у меня, случаем, замуж не собираешься?..
– Была охота.
– Попробуй только. Я покажу тебе тогда небо в алмазах.
Она повернулась к нему спиной. Отошла от стола. Он поднял глаза и проследил, как она идет к двери. Ее обнаженная наполовину, узкая смуглая спина, голые, перламутрово блестевшие, сведенные брезгливой дрожью лопатки ясно сказали ему: я девка-то бедовая, с Казанского, могу и глупостей наделать, если ты, истязатель, не исполнишь мой каприз, сама найду то, что ищу, все вверх дном переверну, все тут, в раменской хате, поразбиваю к лешему. Он вскочил, лягнул ногой стул. Шагнул к шкафу, набрал шифр, нажал кнопку, железная дверца сейфа отъехала. Он покопался во внутренностях сейфа, вытащил шкатулку, выдернул оттуда ярко сверкнувшее колье.
– Эй! Говенная девчонка! – Она обернулась на пороге. – На! Держи. Надень и при в нем, куда тебе заблагорассудится. Блистать хочешь, понимаю... У, парвенюга! Банкиров обольщать! Ну давай, давай, попытайся... Если потеряешь или, не дай Бог, продашь – расстреляю тут же. На месте. Ты знаешь, я всегда при оружии.
Алла спокойно, медленно, как бы нехотя, подошла к нему. Протянула руку. Он нацепил ей колье на запястье, и она так и стояла с ним, слегка покачиваясь на каблуках узких высоких, на шнуровке, сапожек, раскачивая колье на тонком хрупком запястье. Красивые камешки, это верно. Может быть, в них тоже какой-то секрет?.. Почему Люба его не снимала с шеи?.. В ту ночь, их первую и последнюю ночь, она, Алла, помнит, как еле упросила ее снять с шеи драгоценность, она мешала поцелуям, и Люба будто через силу сняла ее, и положила куда-то, спрятала... И тоже тюльпан... Зачем – тюльпан?.. Что ж, такой вездесущий цветок, всем надоевший, как роза, как ромашка... Тонкая работа. А как все-таки натуральные алмазики отличаются от подделки. Как горят, вспыхивают радужно, остро, слепяще, кидают копья, иглы пронзительного света. Кажется, это называется... игра?..
Игра. Все на свете игра, Алла.
– А ты не думаешь, что я у тебя, Юра, тоже должна быть при оружии? – Она сжала алмазы в ладони и прямо, жестко посмотрела на него. – Ты не думаешь, что на меня могут напасть? И Любу Башкирцеву убьют во второй раз?
Они стояли друг против друга, как два петуха. Алла закинула голову. Всматривалась, прищурясь, в лицо продюсера. Почему он не дает ей альбомы с ее американскими фотографиями, с теми, когда она была еще рыжей Фейгельман? Любина жизнь ей принадлежит не вся. Любина дочь. Любыми путями, не мытьем, так катаньем она должна вызнать все про Любину дочь.
– Думаю. – Он окинул Аллу цепким взглядом.
– Думаю долго только индюки. И попадают в суп, Юра.
– Я продумаю этот вопрос. Я бы, конечно, хотел, чтобы Люба могла защититься от нападения. – Он помолчал, и в воздухе между ними призрачно просквозила ледяная, мертвая изморось. – Но я бы не хотел, чтобы Люба имела сама возможность напасть.
Она расширила глаза. Воззрилась на него. До нее дошло. Она закусила губу, развернулась на каблуках, вышла вон из комнаты.
Она гнала «вольво», гнала, гнала по Москве, плевать она хотела на красный свет, на милицейские свистки, гнала, не обращая внимания на испуганные крики пешеходов, выворачивающихся из- под колес, отпрыгивающих на бордюры тротуара; последний мартовский снег все мел и мел, в любимой снежной стране стояла ее вечная зима, о, скорей бы тепло, – гнала, визжа шинами на поворотах, и на
