Господи, Алка, ну что ты несешь самой себе, ну ведь это же бред, бред чистой воды... У тебя жар... Так нельзя... Ты издеваешься над собой...
Убить Любу, чтобы не досталась никому... Тогда... Тогда папарацци тяжело болен. Тогда он – умалишенный. И ему место в клинике. А не на воле. Тогда она, Алла, связалась с сумасшедшим. И черный Павел, следуя логике вещей, убьет и ее. Он убьет ее не из своего намасленного «Браунинга». Он убьет ее своим, хорошо продуманным способом. Он просто объявит всему миру, что убийца знаменитой Башкирцевой – она, Алла. И ей нечем будет крыть. Все улики – против нее. Снег... снег... он заметает лобовое стекло...
Он хочет сенсации. Он ее получит. Алла прогремит на весь мир.
Как ты докажешь, что убил Башкирцеву Павел Горбушко?! Как?!
У тебя нет доказательств, Алла. И не будет.
Она подняла голову. Ее расширенные глаза невидяще глядели на суровую белизну снега за окном машины. Снег все валил и валил с черных небес, и это был русский март, – а весь Париж уже в цвету, а где-нибудь на юге, далеко, в Греции или в Алжире, уже снимают первый урожай апельсинов.
Почему это не будет доказательств? Будут. Она захочет – и будут.
Ее рука протянулась к сумочке. Пальцы нырнули в теплую темноту, ощутили скользкость алой атласной обивки. Пальцы нашарили и вытащили на свет железный цветок. Нет, конечно, он был не совсем шар. Чуть вытянутый, со слегка отогнутыми на вершине рельефными лепестками – издали как живой тюльпан, только металлически блестящий, серебряный. Ей отчего-то до полусмерти захотелось развернуть машину и поехать в Рязанский переулок, в нищенское логово Ахметова, купить водки и надраться с ним до умопомрачения.
Если это Горбушко убил Любу, ей несдобровать. Она должна держать ухо востро. Горбушко сам не знает, какую собачку он натаскал на розыск.
Если это банкир Григорий Зубрик убил Любу, то все будет гораздо проще. Банкир или купит у нее Тюльпан и свалит в туман, за кордон, заметя следы, или, если Алла будет себя неаккуратно вести, пришьет ее – выстрел в затылок, и делу конец, а трудяга киллер молодец.
А если это Ахметов?.. Она тронула руль. Включила «дворники», они заработали с тихим шуршанием. Зачем художнику было убивать Любу? Он же хотел убить свою неверную жену. Интересно, кто была его жена?.. Он так красиво говорил о ней, даром что вусмерть пьяный был... так ее описывал – Алла словно бы видела ее перед собой, ее стать, пышность ее иссиня-черных волос, смуглоту ее кожи, огонь ее глаз... Она зажмурилась. Перед ней на миг – на один только миг – встало, ослепив ее смуглой молнией, лицо жены Бахыта Худайбердыева, танцовщицы Риты Рейн.
... ... ...
– Настоящий Рембрандт?.. Нет, ну вы подумайте только, настоящий Рембрандт!.. Мне приволокли на экспертизу настоящего Рембрандта, Рита, и, ты бы подумала, откуда?.. из Васильсурска, из деревни, представляешь!..
Рита заглянула в рабочую комнату мужа из коридора. Ее голова была обмотана махровым полотенцем – она только что приняла горячую ванну. Смуглое лицо блестело, намазанное дорогими кремами. Она старела уже стремительно, и ей не грех было позаботиться о своей увядающей коже.
– А где это Васильсурск, Бахытик?..
– О, это такое живописное местечко на Волге, раньше это город был, еще при Иване Грозном основан, там жили корабелы... потом все пришло в упадок, революция, разруха... теперь это просто большое село... Оттуда, представь, приплыла в Москву такая бойкая старушка Формозова, с картинкой под мышкой... вот, говорит, взгляните, всю жизнь в гостиной висела, потом за печкой стояла, а я дом продавать стала – вытащила, от пыли вытерла, гляжу, уж больно картинка хороша, дай-ка в Москву на экспертизу свезу!.. Вот и привезла. Настоящий Рембрандт ван Рейн, твой, между прочим, однофамилец, душечка!
Рита вошла в комнату, сдернула полотенце с головы, протирала мокрые волосы, россыпи мелко завившихся от влаги черных кудрей. Седые нити блестели там и сям. Старость, Рита, старость. Скоро твоя гибкая спинка перестанет в танце гнуться, как надо.
– Дай глянуть. – Она наклонилась над холстом, разложенным на столе под лампами сильного накала, под укрепленными на штативах лупами. – М-м, какая красота!.. Это и вправду, наверное, твой Рембрандт. Только у него был такой мазок – плотный, с такими странными пупырышками, бугристый... светящийся изнутри, будто там светлячки сидят, под красками, за холстом...
Бахыт оторвался от влюбленного созерцания полотна. Искоса поглядел на склонившуюся над столом Риту.
– Не скучаешь?..
Она выпрямилась. Глаза потемнели, под ресницами полыхнул черный огонь.
– Не поняла.
– Не скучаешь, говорю, по художнику своему?.. Сердечко не екнуло?..
Он увидел ее спину. Она повернулась к нему спиной мгновенно.
– Рита, Рита, Рита... Ну нельзя же так... Я не хотел тебя обидеть. Ничего плохого не хотел, ты слышишь?!..
Она обернулась уже от двери, раздувая ноздри.
– Какое ты... – Она куснула губу. – Ты, да, ты имеешь право меня так спрашивать? А если я отвечу, что скучаю?
Антиквар, отложив лупу в сторону, встал из-за стола. Его усики подрагивали.
– Рита. Ну не надо так. Все, что ни делается в жизни, все к лучшему. Ты многое пережила, я догадываюсь. Когда ты удрала из Америки с Лисовским, ты же совсем не предполагала, что Женька, сволоченок, бросит тебя... буквально на дороге. Одну. Без всего. С горсткой дурацких бабьих побрякушек в шкатулке под мышкой, с тремя тряпками в чемоданишке. А ты, небось, думала, что станешь женой алмазного магната. Ты...
– Я ничего не думала! – Она уже тяжело дышала. Мокрые волосы рассыпались по голым, высовывающимся из полосатого халата плечам, падали на щеки, лезли в рот. – У меня же не голова, а свекла! У меня же только руки и ноги для танца! И дырка для...
– Рита! Ну прекрати! – Он стоял перед ней, схватив ее за запястья, сощурясь, глядел ей в лицо. – Если бы ты не удрала из Америки с Женькой, я бы не встретил тебя! И мы бы...
Она вырвала руки. Больно ударила его ребрами ладоней по кистям. Он отшатнулся.
– Ты забыл, Бахыт. Ты как будто бы все забыл. Нет, память у тебя хорошая. Ты забыл, на каких условиях я пошла за тебя. При каком условии. Напомнить?!
Со стола на них, стреляющих друг в друга глазами, смотрела грустная восточная девушка в тюрбане. Девушка сидела в кресле с высокой спинкой, на ее колени была брошена парчовая, переливающаяся золотыми узорами ткань; она вся, будто елка в Рождество, была увешана, усыпана, как алмазным снегом, драгоценностями: ее шея была обвернута три, четыре раза жемчужной низкой, где перемежался розовый, белый и черный жемчуг, в ушах у нее качались длинные, как слезы, висюльки то ли из хризолита, то ли из аквамарина – бледно-зеленые, прозрачные, – на ало-розовом, как заря, атласе тюрбана светились нежные капли мелких брильянтов и горного хрусталя; талия была туго затянута в бархатный корсаж цвета осеннего листа; у девушки, среди всего этого великолепия, были такие печальные глаза, полные невылившихся слез, что хотелось прижаться к ней, шепнуть ей на ухо слова утешения, вытереть ей глаза от слез ладонями.
У ног девушки, коленопреклоненный, стоял старый человек. Он был весь сед, как лунь, морщинистое скуластое лицо было сурово, угрюмо, как у старого солдата. Узкие глаза были непроницаемо равнодушны. Он смотрел не на девушку – он смотрел в пространство, мимо нее. Он смотрел в свою близкую смерть. На колене он держал потускневший медный военный шлем. Седые усы нависали над подковой губ. Морщины изрезали высокий лоб. В ухе, обращенном к зрителю, мерцала золотая слезка серьги.
Худайбердыев кинул взгляд на печальную девушку и на старика у ее ног. Саския?.. Нет, для Саскии натура слишком молода. И потом, Саския была беленькой, рыжей, а эта смуглянка. Хендрикье?.. Возможно. Рембрандт был много старше Хендрикье, своей служанки.
– Не надо мне ничего напоминать, Рита. Я и так помню. – Он отвел тяжелый взгляд от картины. – Давай
