– А на чей же еще?..
Брови Худайбердыева поползли вверх, лоб наморщился. Зубрик, вертя в руках золотой брелок от часов, свешивающийся с его необхватного живота, затянутого в белый пикейный жилет, терпеливо ждал, что Алла скажет.
– Половину – на мой, да. Но не на те счета, что я открыла еще при Беловолке. У него к ним доступ и моя доверенность. Я хочу открыть другой счет. А половину – на счет, который я открою сама для одного человека.
– Для одного человека?..
Алла наклонилась, взяла со столика для ланча плоский бокал с коньяком, медленно отпила. Очень медленно, тягомотно, так, чтобы помучить их обоих, ждавших ее слов, положила в рот фисташку, зажевала.
– Для Каната Ахметова. Он вернулся в Россию. Он обнищал до предела. Он нищий, бомж. Его надо вытащить из грязи, купить ему мастерскую, квартиру, накормить, напоить. Чтобы у него было всего вдоволь, так же, как у вас. – Она обвела рукой золоченую роскошь дворца Зубрика. – Чтобы он не думал о том, под каким мостом он завтра умрет. Он же гениальный художник. Вы слышите меня?.. Вы... слышите меня?!
Голос Аллы, поставленный, звонкий, эхом отдался под лепнинными сводами гостиной. Оба мужчины молчали. Бахыт обернулся к ней от окна. Зубрик теребил в толстых пальцах брелок. За лысеющим затылком Зубрика тускло, лаково мерцала старая картина – ночь, звездное небо, дверь таверны открыта, на крыльце целуются двое – девушка в белоснежном корсаже и морщинистый старик со шпагой на боку.
– Ахметов здесь?! Он в Москве?! Вы знаете его? Вы виделись с ним?!
«Так, прекрасно. Они оба вздрючились. Они оба сделали стойку. Ты посмотри только на лицо антиквара. Он же сам не свой. Он так бледен, как на том снимке, где он у фонтана Треви, как приговоренный, весь бледный как мел, жалобно и умоляюще глядит на Риту, на свою жену».
Алла прожевала орешек и проглотила. Оглянулась на картину за спиной.
– Какой багет массивный, весь в завитушках, я могу зацепить и порвать платье. Опасные у вас картины, Григорий. Вы-то сами не кусаетесь? – Она вдруг снова ощутила себя вокзальной девкой, хулиганкой, – могла и подножку дать парням, и в «наперсток» с выигрышем на грош сыграть, и в вагонке зимой переночевать, укутавшись в тулуп. – Да, Ахметов в Москве. Он бедствует. Он на дне жизни.
«Мы живем как богатые сволочи. Мы живем как сволочи! А все остальные...»
Ее вдруг пронзила ВСЯ ПРАВДА, происшедшая с ее страной.
– Вы знаете, Люба, где он живет? Вы скажете нам его адрес?
«Ого, „нам“. Они в паре. Так я и знала».
– Так прямо с ходу?
– Тюльпан у вас с собой?
«Так вам и растопырь гармонь пошире. Сейчас, разбежалась. Выложила на столик с поклоном».
– А деньги у Григория с собой?
Банкир покривился, покачнулся, студень его живота дрогнул, белый шелк блеснул в ослепительном свете хрустальной люстры.
– Такие суммы переводятся со счета на счет. Мы не держим дома денег. Так, мелочь на пиво, на ветчинку, на пустяки.
«На пустячки, на подарочки, на „мерсы“ вашим содержанкам ко дню рожденья».
Рискуй, Алла. Кто не рисует, тот не пьет шампанское. Ты уже все равно по ту сторону жизни и правды. Ты уже при жизни – в мире ином. Там, куда нет ходу всем остальным, потому что ты живешь не свою жизнь, Сычиха.
– Тюльпан у меня.
– Выньте, покажите. – Зубрик заметно взволновался. Брелок золотым червем свисал у него с выпяченного пуза. По складкам подбородка тек пот, свинячьи глазки мелко моргали. – Пройдемте... тут специальная комнатка у меня, для обозрения ценностей, что я покупаю... я, конечно, переведу деньги на какие угодно счета, как вы пожелаете... Тут темная комнатка, удобная, я там иногда с гостями пью кофе... там столик... лампа... я бы хотел рассмотреть... рассмотреть...
Она и опомниться не успела, как Бахыт подкрался к ней сзади, и ее запястья оказались словно в живых, жестко-цепких, холодных наручниках.
Все мелькало. Все неслось и катилось куда-то стремительно, странно и страшно.
Чернота. Темнота. Потом глаза привыкли. Глаза уже различают контуры предметов – вот стол, вот выгнутая спинка венского стула. Предметы. Они же тоже живые. Они молчат, но они говорят. У Эмигранта в логове предметы, преображенные им, говорили. Они говорили: тихо, склони свой слух, прищурь свой глаз, увидь, услышь, содрогнись, прослезись. Почувствуй, что ты, человек, нас, предметы, сам создал. Сотворил. А теперь мы, в полнейшей тишине, сотворяем тебя.
Стол. Стул. Жесткие, как железо, пальцы Бахыта на моих запястьях. Он силком усадил меня на стул, скрипнувший подо мной. Я подумала – ножка сломана, сейчас подкосится, и я упаду на пол, как тогда, в убежище Ахметова. Кто залез в мою сумку? Я сама. Нет, они. Нет, я. Рука протянулась; рука взяла. Зачем его хотят так дорого купить? Помни, это оружие. Оно может убить. Брось, Эмигрант бредил. Он спился совсем, он бредил, он сочинил красивую и страшную историю про Тюльпан, что сам нарисовал. Он сам все нарисовал. И я сама тоже все нарисую.
Глаза привыкли. Тусклый свет. В черной комнате – тусклый, красноватый, призрачный свет. Включите яркий свет! Рука протянулась. Зажмуриться! Нет, гляди. Если ты закроешь глаза – тебя убьют. Глупо! Эти люди осторожны. Они не так наивны, как ты думаешь. Ты – не Алла Сычева, Сычиха, рыжая Джой. Ты не подопечная Сим-Сима. Ты – Люба Башкирцева. Знаменитая певица. Если уж тебя воскресили однажды, им не с руки будет, если ты вдруг окончательно умрешь. Ты им нужна. Свет! Яркий свет. А сбоку – чернота.
Дернуться вбок. Холодный железный шар в руке. У тебя его вырвут! Тебе его вернут. Не бойся. Нет, тебе его не вернут. Его заберут и скажут: гуляй и забудь. Забудь все, что здесь было.
Протянуть руку. Меня ударили по руке, затянутой в черную ажурную перчатку. «Больно!» – чуть не крикнула я.
И вспышка. И мгновенное ослепление.
Что это?!
Кто?! Кто из нас троих сделал это?!
Длинной алмазной полосой, призраком, страшной звездной россыпью мигнули огни во тьме. Острые копья света взлетели и вонзились в глаза, под лоб. Я зажмурилась. Длинные, острые иглы, копья, длинные яркие шила. Морозные узоры, цветное ледяное сияние, пылающая соль, внезапно выступившая, как алмазный пот, из тьмы. Пот. Соль. Слезы. Смерть. И внезапно, ярко и страшно распустившийся цветок – над мраком и ужасом вечности, в которую канем мы все.
Я выбросила вперед руку, схватила, услышала странный металлический звук, будто что-то клацнуло, хрустнуло. Я увидела – на столе лежали лупы, бумаги, возвышались железные штативы, прямо перед столом отблескивала металлом дверца сейфа с торчащим ключом; и на краю стола валялся маленький, как свернувшийся клубком черный зверек, револьвер. Дураки! Кто же так разбрасывает пушки?! Я уже не думала. Руки делали все за меня. Я цапнула револьвер – о Боже, стрелять-то я, кляча, совсем не умела, не знала, куда целиться, на что нажимать, – наставила на мужчин, попятилась, выбила задом дверь темной комнаты, вывалилась в гостиную, побежала. Они рванулись за мной, я бежала, наставляя револьвер, бежала, бежала, моя шуба, она на вешалке, а, плевать, новую куплю. Как неудобно бежать задом, пятясь, как жутко, когда палец лежит на курке. Это оказалось гораздо страшнее, чем показывают в фильмах или когда ты читаешь про это дело в книжке. Курок холодный, скользкий, как улитка. И палец вот-вот сорвется. И ты нажмешь узкую плашку черного металла. Я бежала, револьвер трясся, как заячий хвост, в моей руке, и я понимала – Тюльпан со мной, в сумке, я стряхнула его со стола в сумку, я изловчилась, я ловкачка, черт побери, я просто циркачка. Цены мне нет. Зачем я им угрожаю?! У входа наверняка охранник, тупорылый бодигард. Он сцапает меня и придушит, как курицу. И ощиплет, если прикажет шеф.
