– Нет, он что, правда, этот карась, припер тебя к стене?.. Ну так задвинь ему!.. Сделай его!.. Ты же теперь Люба Башкирцева. Ты же теперь может показать любому кузькину мамашу! Купи хорошего мальчика с пистолетиком! Ты же вполне можешь купить киллера, Алка!
Акватинта дымила как паровоз. Инны Серебро дома не было – она ушла на промысел. Алла отдала ей ключ от своей хаты в Столешниковом, и теперь Инна сутками напролет молотила, пахала, водила на Столешников клиентов одного за другим, роздыху себе не давала, добывала вожделенную «капусту». Алла тоже курила, но осторожно – у нее завтра была назначена запись нового диска в студии, и Вольпи поклялся, что убьет ее, если у нее начнутся хрипы или кашель. «Март, девочка, уже солнышко, уже весна!.. Птички уже поют, а ты должна петь лучше всех птичек, вместе взятых!..» Она ссыпала пепел в старую пепельницу Толстой Аньки, на дне которой был вычеканен Мцыри, борющийся с барсом.
– Ты понимаешь, Анька, ну не могу я ему задвинуть. Не могу, и все! Пока я ищу киллера, он меня опередит. Да и деньги на счетах – все в руках Беловолка. Я никто. Никто, ты понимаешь, никто!
Ее глаза наполнились внезапными слезами. Позор, она плачет. Это идиотизм. Этого нельзя себе позволять. Она подняла голову, чтобы слезы втекли внутрь глаз. Затекли обратно в душу.
– Так разбогатей, мать! За чем дело стало? Я тебя не понимаю. – Анька презрительно оттопырила нижнюю губу, положила на нее сигарету, задымила, отогнала дым рукой. – Ты что, не можешь сама открыть счет? Ты что, дура совсем? – Анька покрутила пальцем у виска. – Или тебе жить надоело? Бери меня, сволочь Горбушко, с потрохами, так?!
Алла замяла сигарету прямо на чеканном металлическом, зверски оскаленном лице Мцыри. Вздохнула тяжело.
– Ну, открою я счет. А что я на него положу?
– Как что? – Акватинта воззрилась на нее, как на припадочную. – «Капусту», разумеется.
– «Капусту»?.. – Алла горько поморщилась, будто глотнула соли. – Всю выручку с концертов, все мои гонорары Беловолк переводит сразу на счета Любы. Я манекен, понимаешь. Я – манекен!
Она передернула плечами, будто замерзла, хотя на кухне у Акватинты было жарко – от гудящей газовой колонки, от вечной сковородки с жарким, стоявшим на медленном огне – Толстая Анька любила пожрать, в особенности – жареное мясо.
Анька протянула пухлую, как у царицы Елизаветы Петровны, руку и уменьшила газ. Сигарета лепестком свисала с ее губы, не падала, будто приклеенная.
– Ты? Ну дура. Джой, ты была дурой и останешься дурой навсегда. Это неизлечимо. – Анька вынула потухшую сигарету изо рта, снова раскурила, рассерженно щелкнув зажигалкой. – Нет «капусты» – наколоти ее! Была бы охота! Никакой твой Беловолк никогда и не узнает, чем ты занимаешься в свободное от работы время. А может, у тебя хобби! – Она подмигнула Алле. – В твоей хате сейчас Серебро вкалывает, так она столько баков уже зашибла, что собирается строиться ни больше ни меньше, как на Каширке, в престижных домах для клевой публики, знай наших! А ты хнычешь, мать! Нехорошо.
До Аллы дошло. Акватинта, добрая душа, предлагала ей снова заняться ее проститутским ремеслом.
Она поперхнулась, закашлялась. «Не кашляй громко, надсадно, Миша же предупредил тебя – никакого кашля, завтра запись, чистота тембра должна быть идеальная».
Анька стукнула ее по спине, и Алла закашлялась еще больше.
– Хлипкая ты, – сочувственно бросила Анька, – какая же ты, к черту, певица, если так тебя выворачивает. Может, коньячку дерябнем?.. у меня есть в энзэ... Думай, думай, старушка! Ключ от Инки возвернем. Для такой благородной цели она тебе, – Анька хохотнула, – твою же квартирку с поклонами уступит. Всегда пожалуйста. А ты ей что-нибудь другое подыщешь, чтоб она не плакала. Временно. А то работа встанет. Что-нибудь этакое... фешенебельное. Какую-нибудь хату одного из своих богатых дружков, с кем ты сейчас общаешься-якшаешься... который взял да и уехал на Канары на месяцок-другой... или в солнечную Австралию – на три годочка...
– Так, – хрипло выдохнула Алла, прокашлявшись, – так, понятно. Наколотить, значит, смогу?.. Смогу, говоришь?.. Технику не позабыла?..
Они обе захохотали хрипло, взахлеб, покатываясь со смеху, закидывая растрепанные головы, прижимая пальцы ко рту.
– Так ведь у нас все построено на технике, мать!.. А тебе разве это за полгода в голову не пришло?.. Или ты привыкла уже барыней жить?.. А-ха-ха-ха!..
Отсмеявшись, вытерев слезы, Алла серьезно поглядела на Толстую Аньку.
– Мать, – сказала она, – мать, слушай. У меня есть одна вещь, которую у меня хотят купить. Очень дорого. И я, кажется, поняла, почему за нее так дорого давали. Но я, слушай, крупно влипла с этими покупателями.
– Как влипла?.. – Анька недовольно сморщила пухлую мордочку. – Вечно ты, дура, влипаешь!..
– А так. Проще простого. Я принесла им эту вещь... хм, на смотрины. Ну, чтоб сговориться о продаже, и чтоб они взглянули... и они меня завели глядеть ее в комнатенку...
– В будуарчик, что ли?.. – Анька снова хохотнула. – Так ты бы не терялась!..
– Растеряешься, как же, – зло парировала Алла, – все произошло так быстро, что я...
– Ну так нас всех когда-нибудь насиловали, мать!..
– Да заткнись ты, я не про это. Я вынула эту штуковину... из сумки, ну, чтобы показать... и тут что-то произошло. Я так и не поняла до сих пор, что... Мне кажется... мне показалось...
Она беспомощно умолкла. Акватинта сердито крикнула:
– Если кажется, надо креститься! Жареную свининку будешь?.. Что ты тут мне мелешь чушь всякую...
– Это не чушь! Мне показалось, что эта вещь... что он... ну, открылся, что ли! – Она развела руками. Ее глаза умоляюще вскинулись на Аньку, слезно блестели. – Распахнулся... лепестки разошлись... в стороны...
– Говори внятно, Алка! Какие лепестки?!
«Сказать Аньке про Тюльпан?.. Не сказать?.. Это же только твоя тайна, Сычиха...»
Алла схватила Толстую Аньку за пухлое, будто ватное, запястье и приблизила губы к ее розовому поросячьему уху.
– Лепестки железного Тюльпана, – отчетливо, тихо сказала она, как отчеканила. – У меня в сумке лежит железный Тюльпан. Который случайно раскрылся, когда я была у банкира Григория Зубрика. Которым кто- то, неизвестно, кто, может быть, убил Любу Башкирцеву, когда я проводила с ней ночь в ее хате в Раменках. Который...
– Который, который! – ощерилась Акватинта, высунула кончик языка между зубов. – Слишком много слов, мать! Если эта штуковина у тебя в сумке, как ты выразилась, – покажи!
Алла встала, и ее ноги сделались тяжелыми, будто она напилась в баре с синим Фрэнком, бэк- вокалистом, сладкого пива. Взяла сумку, валявшуюся на кресле. Щелкнула замком.
На ее ладони снова лежал, обжигая холодом, этот металлический шар. Этот проклятый железный шар. И в нем теперь заключалось все.
В нем, внутри, хранилась ее жизнь.
«Жизнь в иголке, – вспомнила она смутно слова из детской материнской сказки, Сибирь, печку, метель за подслеповатым окном, перестук колес на рельсовых стыках, – иголка в яйце, яйцо в утке, утка в свинье, свинья в сундуке, а сундук тот на вершине огромного, дикого кедра, на который не влезешь – с вершины упадешь, разобьешься...» Она протянула его на ладони Аньке.
Анька, открыв рот от изумления, восхищенно, осторожно, как бомбу, взяла его в руки.
– Ого!.. тяжеленький... Как гирька... – Покачала в ладонях. – Это за него тебе хотели отвалить сумму?.. Да?.. За этот кусок железа?! – Она хмыкнула, недоверчиво зыркнула на Аллу. Ее румяные щечки затряслись от смеха. – Рассказывай мне сказки, мать. Так я тебе и поверила. За что тут лимоны-то отваливать. Тут и тонны баков жалко. Я бы и пятисот не дала, лучше б пропила-проела.
– Там алмазы внутри, – голос Аллы опять упал до хрипа. – Алмазы, слышишь.
– Чушь! – Анька вздернула толстый, кучкой, нос. Сложила губы трубочкой. – Кто тебе запулил такую
