сигаретой в руках – бедная, жалкая, нищая, старая эмигрантка. И снова взрывалась пучком цветных искр, снопом праздничного салюта, выделывала голосом чудеса, орала, шептала, бормотала слова любви, единственные и интимные, выкрикивала в лицо залу всю правду, которую людям больно и стыдно слушать. И тут же гладила голосом людей по склоненным головам, в нежном выдохе изливала на них со сцены всю любовь, о которой не говорят – молчат и поют.
Да, Алла Сычева, так уж получилось. Ты оказалась певицей милостью Божией. Ты оказалась гигантским талантом. Так все сошлось. Беловолку дико повезло. Ай да девочка с улицы, которую он подобрал. Расковырял грязную ракушку, всю в иле и тине, а там – розовый жемчуг. Если б таланту в тебе было хоть на грош меньше – ты бы не стала Любой Башкирцевой, и твой сегодняшний триумф не был бы таким сияющим, полным и безусловным.
Ты оказалась
«Ах, шарабан мой, американка...» Она пела эту знаменитую Любину песню, отплясывала, задирала в канкане ноги выше головы, кокетливо заворачивалась в черный плащ. «Шарабан» ее просили петь и раз, и два, и три. Три одних и тех же «биса» – на это была способна только superstar.
Москва не помнила таких оваций эстрадным певцам. Зал орал, хлопал, визжал, руки метались над головами людей, как белые стебли цветов. Букеты летели к Аллиным ногам. Она выходила кланяться и выходила, а аплодисменты все текли и текой рекой, все взрывались и взрывались. И она все пела и пела. Она уже устала от «бисов», а народ все аплодировал ей, все вызывал ее, и яркий свет рампы заливал ее фигурку в черном коротком платье, и брильянтовое колье на груди нестерпимо сверкало, и черный плащ волочился за ней по полу, как за средневековым магом или рыцарем.
– Лю-ба!.. Лю-ба!.. Лю-ба-а-а!.. Браво-о-о-о!.. Би-и-и-ис!.. Еще!.. Еще!..
Она улыбалась, кланялась, прижимала руки к груди, посылала публике воздушные поцелуи. «Еще, еще, так вот кричали мне мужчины, какое ненавистное прошлое рабочее словцо». Черные налаченные локоны на щеках вымокли, развились. Пот тек с нее градом. Убегая за кулисы отдышаться, она утирала лицо, шею и руки полотенцем, что протягивал ей смеющийся от радости помреж.
– Люба, ура, ведь это триумф!.. У нас в России сейчас больше нет такой блестящей певицы, как ты... Это настоящее шоу, на высшем уровне... Мы продадим этот «Карнавал» в Голливуд, в Карнеги-холл, куда угодно, вот увидишь...
Она поклонилась еще раз. Зал неистовствовал. Она убежала за кулисы – теперь уже совсем. «Пусть хоть голоса сорвут – больше не выйду!» Подтанцовщики и подпевалы толпились восторженно за кулисами вокруг нее.
– Что, козлятки-ребятки, полный кайф?.. все по кайфу, оттяг капитальный!..
– Да уж, Любка, показала ты всем...
Мелькнуло в толпе бэк-певцов улыбающееся лицо синего Фрэнка. Вон и Джессика. Милая мулаточка. До чего зеленые глазки. А вот и ребята-рокеры, здорово они ее выручили во втором отделении. Правильно Беловолк сделал ставку на молодежь – рок их родной язык, и с молодняком надо говорить на их языке. Ну ведь и она не старуха, ха! Сколько лиц... какая толпа... Какой стыдный пот течет по лицу все время, как жарко мне, скорей бы на воздух, скорей бы куда-нибудь вон отсюда...
– Попей, – Беловолк протянул ей термос с горячим кофе. – Ты же умираешь от жажды. Как ты вытянула все эти «бисы», не пойму. Практически это третье отделение. Ты на сцене уже четыре часа. Больше!
– Марафон, танцуем без перерыва, – тяжело дыша, бросила Алла и припала к термосу. – Ф-фу, горячее! А холодненького ты ничего не захватил?
– Если тебе дать сейчас холодненького, дура, двустороннее крупозное обеспечено. Пей это! О, вот и наши друзья, – продюсер показал белые вставные зубы, – здравствуйте-здравствуйте, дорогие мои!.. Григорий Андреич... Бахыт... Риточка, мое почтение, вы, как всегда, неотразимы...
Алла оторвалась от термоса. Как это здорово, что она ливанула в кофе слишком много коньяка. Ударило в голову, отлично.
Ее глаза скрестились с глазами Риты Рейн.
– Ну что, переодеваться? – спросила она Беловолка, не сводя глаз с Риты. – Или ехать на банкет прямо в эстрадном наряде?
– Езжай так, не напрягайся, дай только я с тебя плащ сниму, – Беловолк шагнул к ней, осторожно снял у нее с плеч черный шелковый плащ, – тебе идет это платье.
Зубрик кашлянул. Алла продолжала смотреть на Риту. Рита – на нее.
На ее грудь. Алмазы на черном. Ее алмазы – на груди этой потаскушки.
– Куда едем, Юра, – Бахыт сделал нарочито бодрый голос, – где отмечаем сногсшибательный успех нашей изумительной, неподражаемой Любочки? – Он нахально подмигнул Алле. – Какой ресторан сняли? «Арагви»? «Пекин»? «Вольф»? Или что покруче?
– «Парадиз», – пожал плечами Беловолк. – Так захотела Люба. Хозяин – барин. Она всегда любила обедать в этом ресторане... когда возвращалась со всех гастролей, особенно из Америки... Этот ресторан для нее почему-то Русью пахнет, представьте! – Он словно оправдывался перед Бахытом и банкиром. – И нашим рокерам будет там посвободнее... не как в «Пекине», к примеру!.. они ведь привыкли к своему бесшабашному «Птючу», к тусовкам у Лехи Красного...
– «Парадиз», это где-то около Комсомольской площади? – Рита сморщила нос. – Не слишком грязная дыра?
– Ну что вы, Риточка, как можно, я бы Любу никогда не затолкал в дыру, там очень приличная кухня, и дизайн ничего, и есть где поплясать, и стук поездов за стенами слышно, романтика дороги, так сказать, вечных гастролей...
– Все мы на этой земле гастролеры, – ощерился Зубрик, колыхнув подбородками, – так давайте же пить и веселиться! Прямо сейчас и едем?
– Пить и петь, – жестко сказала Алла. Она уже вскинула драгоценную сумку на плечо. Во время ее концерта сумку неусыпно стерег Беловолк. В сумке была вся ее жизнь и смерть. Тюльпан – и пистолет. – Если я выпью, я ведь снова раскочегарюсь, как пить дать! И будет четвертое отделение, но уже в ресторане. Давай, Юрочка, шевели ножками! Пока мотор разогрет – надо ехать, ехать, ехать!
