сдерживаемое бешенство. – И отдай Тюльпан. Колье не твое. Тюльпан не твой. Жизнь, которой ты, дрянь, живешь, – не твоя. Отдай! Отдай чужое! – Она прожгла во мне глазами две дырки. – Проститутка!
Услышав: «Проститутка!» – я вскочила и изо всех сил лягнула ногой стул. Он отлетел назад, кого-то ударив – сзади завизжали от боли. Драться так драться. Надо драться до конца, Алка. Так, как ты дралась на красноярской платформе с теми, кто потом в сугробе насиловал тебя. Тебя хотят поиметь, тебя хотят подчинить, тебя хотят убить – но ты дерись до последнего. Таков закон.
Закон наших холодных джунглей.
У тебя еще есть Тюльпан. Тюльпан, железный шар. Его можно кинуть в башку этой гадине и проломить ей висок. Или лучше ему. Зубрику. Тому, что справа.
– Тихо, Зубрик, Рита, не напрягайтесь, я сам ее возьму.
Голос слева. Бахыт. Я ничего не видела из-за мгновенной красной слепоты ненависти, застлавшей глаза.
Алмазы. В Тюльпане – алмазы. Этот антиквар помешан на алмазах. Они все помешаны на деньгах. Получи! Выкуси!
Я рванула Тюльпан из сумки, как гранату. Вот бы и правда это была граната, сорвать бы чеку, швырнуть им в лицо, подорваться самой. Я сжала в руке железный шар, и мой указательный палец странно попал между рельефом двух лепестков, и лепестки прищемили его, и я вскрикнула от боли, будто бы Тюльпан укусил меня, – и вдруг внутри железного цветка что-то щелкнуло, и мгновенно, будто они взорвались изнутри, лепестки разошлись в стороны, и посреди ослепительного сияния внутри раскрывшегося Тюльпана торчала длинная игла, наподобие шила, вроде длинного, очень узкого ножа или скальпеля: с лезвием, с острием, как миниатюрный меч сказочного эльфа.
Вот оно. Вот оно, оружие, что выковал старый Цырен в Чайна-тауне!
Визг из толпы поднялся гуще, волной. За какие алмазные трагедии, за какие алмазные копи и россыпи вы, сволочи, пришили Лисовского?! Отправили на тот свет Любу?!
Я скосила глаза. Внутри Тюльпана действительно светились алмазы.
И крупные – их было несколько, два или три, я не разобрала. И поменьше. И средние. И совсем мелкие.
Было такое впечатление, что изнутри железный цветок обрызган росой. Роса в чашечке цветка. На лепестках. На тычинках и пестике. Только этим пестиком можно убить человека.
Я подняла Тюльпан высоко, крепко держа его в руке, повернув раскрывшейся чашечкой – торчащим острым длинным шилом – к побелевшему лицу Бахыта.
– Не убивай... – прошептал он. И тут же визгливо крикнул: – Гришка, у тебя пушка с собой?!
Григорий Зубрик не успел вытащить из кармана пушку и застрелить меня.
В зал, где наступило вавилонское столпотворение лиц, глаз, рук, закинутых в танце, объятий, выкриков, слез, смеха, панических визгов и утробных отрыжек, бешено бьющейся, как сердце в груди, мрачной музыки, вошел человек.
Он шел к нашему столу, и все почему-то расступались перед ним.
Он шел с протянутыми вперед руками. С остановившимся взглядом. Те, кто смотрел на него, застывали на месте, будто он играл с ними в старинную восточную игру «замри – умри – воскресни».
Канат. Эмигрант.
Ты эмигрировал в такую понятную Америку, любимый.
Ты вернулся в такую загадочную страну, что впору самому снимать с себя скальп от отчаяния.
Он шел к столу, за которым мы, все четверо, сгорали от ненависти и смерти, что, как кошка, ходила рядом, ожидая подачки: куска ветчинки, ломтика языка.
И на его лицо было страшно взглянуть. И в его глаза было невозможно посмотреть.
Он шел по залу «Парадиза» с широко открытыми, застывшими глазами. Будто два скола черного льда застыли на морозе. И люди, те, кто смотрел ему в лицо, отчего-то застывали на месте. Вставали. Не шевелились. Прекращали танцевать, извиваться, дрыгаться, обниматься, пьяно целоваться. Будто бы от Каната исходило невидимое излучение, какие-то токи, погружавшие человека в оцепенение. Ну да, в транс. Вся эта публика, настигнутая его лицом и шевелящимися пальцами вытянутых рук посреди танца и веселья, погрузилась, как в омут, в транс. Люди шевелили губами и слабо шевелились сами, и тяжелый рок звучал, грохая и ухая, над притихшим, цепенеющим залом; рокеры и рэперы, дамы в декольте и импозантные господа застыли в объятиях друг друга, будто их всех захотели сфотографировать, сделать удачный кадр, и крикнули им: «Внимание! Не шевелиться! Смотреть в объектив!»
Объективом было лицо Каната. Широкое, скуластое, смуглое, узкоглазое, родное лицо. Рита, обернувшись, впилась в него глазами. Ее губы, подкрашенные ярко-морковной помадой, вздрагивали. Зубрик пьяно глядел на лепестки железного Тюльпана. А Бахыт не отрывал взгляда от внутренности цветка. Там, где росой сверкали вожделенные алмазы.
Бахыт, твоя охота. Зверь у меня в руке.
Зверь – это я сама.
Канат, ближе, ближе. Как тебе это удается?! Восточный гипноз. Старинная, неизвестная мне восточная техника. Погрузить человека в сон наяву. Человек дышит, смотрит, ресницы его моргают, губы двигаются. Но он не слышит и не видит ничего. И не помнит потом.
Но ты же не мог это сделать один!
Если ты можешь такое, кто ты тогда?! Лама? Батыр? Гэсэр? Эрлик? Будда?!
Он подошел совсем близко к моему столу. Сигарета, брошенная Ритой, так и валялась на розово-радужных срезах ветчины.
– Алла, – беззвучно сказал он, видя, что Тюльпан раскрылся у меня в руке. – Алла, пой. Пой им. Пусть спят под твою песню.
И я воздела руки, и закачалась из стороны в сторону, и Тюльпан, в моей поднятой руке, сияющий, с торчащим лезвием чудовищного пестика, закачался над толпой. Я пела то, что люди любили. Подо что они любили и засыпали. Подо что ели и грезили. Подо что умирали в больницах, корчась на суднах, и рождались в роддомах. Я пела свой суперпопулярный ретро-шлягер «Шарабан», и слезы душили меня, и эта стыдная соленая водичка, черт, дьявол, текла по моим щекам.
Стыда не знаю,Вино я дую — И умираю,Хотя – живу я!..Ах, шарабан мой,Американка,А я девчонкаДа шарлатанка!.. Все, отшарлатанилась ты, девчонка с Казанского. Сколько веревочка ни вейся, а конец у нее все равно мотается на ветру. Спокойно, шарлатанка, тебя сейчас возьмут, черная лошадка, под уздцы, под белы рученьки, и препроводят...
– Пой. Пой. Не останавливайся, – слышала я где-то возле, вокруг, в табачном воздухе, жаркий шепот Каната.
Толпа роптала, чуть слышно гудела и, будто во сне, шевелилась, колыхалась из стороны в сторону вместе со мной. Я раскачивалась над людьми, как колокол. Будто змея, раздувшая клобук, древняя, ветхая кобра, стерегущая сокровища. Когда-то давно, в детстве, на станции Козулька, в доме, заметенном снегом по самую трубу, я читала такую восточную сказку... или не читала?..
И черное, синее метнулось из толпы ко мне.
Синий Фрэнк. Он не подпал под древний гипноз. Он бросился ко мне, пользуясь всеобщим оцепенелым сумасшествием, накинулся, рыча, как зверь, и вцепился в Тюльпан у меня в руке.
– Отдай... Отдай! Ты! Beast!
