Кто были такие те люди, что напали на меня около Белорусского вокзала? Я думала, их наняла Рита Рейн. Оказалось, их наняли Фрэнк и Джессика. С одной утилитарной целью – попугать меня, пощекотать мне нервы. Но Рита все-таки приложила к этому делу свою смуглую худую руку. Фрэнк, работая у Люция, познакомился с Ритой Рейн и Бахытом Худойбердыевым, друзьями погибшей Любы, втерся к ним в доверие, а хитрая Джессика, корчившая перед Ритой и Бахытом невинную маленькую Джульетту, влюбленную в своего черного Ромео, потихоньку выспрашивала Риту при встрече все о настоящей Любе – до тех пор, пока сама не сказала Рите, кто такая «знаменитая Башкирцева», блестя от возбуждения глазами, закусив пухлую губку. Рита взорвалась: «Так! Я сама догадывалась! Я знала!» Фрэнк подлил масла в огонь, рассказав про Тюльпан и про алмазы внутри него. Негр и не подозревал, что Бахыт Худайбердыев был свидетелем священнодействия – изготовления Тюльпана в Нью-Йорке стариком Цырендоржи. Рита процедила: «Эта сучка на кого-то работает. Так просто она не стала погибшей Любой. Узнайте, ребята, на кого». У Фрэнка были деньги. На пару штук баксов он нанял «пугальщиков». Джессика дала команду: «Начните с малого, там видно будет». Меня тогда, в подвале, могли здорово покалечить.
Евгения Лисовского, Любиного мужа, главу концерна «Драгинвестметалл», убили люди Григория Зубрика при содействии Бахыта и Риты Рейн. Рита хотела вернуть деньги, лежавшие на счетах Евгения, и заодно отомстить ему: как он посмел бросить ее и уйти к «этой кошке»! Зубрик преследовал цель – хитроумным способом перекачать капиталы Лисовского на свои счета. Когда Зубрик узнал о Тюльпане, он сделал стойку. Однако он не стал пороть горячку. Его девизом было: не делать резких движений.
А когда, благодаря шпионившей Джессике, – Господи, как ей удавалось за мной следить, ну да, я и внимания не обращала, кто там трясется и изгаляется сзади меня, за моей спиной, на бэк-вокале, какие-то темные мальчики, смуглые девочки, латиносы, ниггеры, мулаты, черт разберет, понабрал Беловолк всякой цветноты мне в подмогу!.. – стало ясно, что злосчастный Тюльпан, который она выронила из только что убившей мать руки там, в Раменках, потому что я, голая, проснулась, зашевелилась в скомканных простынях и открыла глаза, и девчонке надо было срочно ретироваться, – когда она узнала, что Тюльпан подобрала я, взяла я, узурпаторша и парвенюга, и теперь драгоценный железный цветок у меня, самозванки, – тут-то все пятеро и взвились. Рита мстила мне потому, что я играла роль жены ее убитого бывшего ненавистного мужа, и играла успешно – на виду у всей страны. Бахыт и Зубрик хотели скорей заполучить Тюльпан, выковырять из него алмазы и поделить их, ибо их клич был один на всю жизнь: «Крадите и делитесь». Я была владелицей Тюльпана, и меня надо было, разумеется, убрать, но убрать осторожно, – я же все-таки была знаменитой Любой Башкирцевой. Ну, а Фрэнк и Джессика хотели каждый своего: Фрэнк – обогащения, Джессика – денег и мести. Мести мне, как бы укравшей у нее смерть матери, как бы присвоившей ее жизнь, а значит, ее машины и шубы, ее счета и брильянты, как бы отнявшей у нее ее право на наследство и газетную «безутешность» «нашедшейся дочери». И месть заслонила для Джессики все. Даже деньги. Она уже хотела не денег. Она уже хотела моей крови.
Тюльпан, которым она убила Любу, находился в моих руках. Но она хотела не просто убить меня и отобрать его у меня. Она хотела моего унижения. Моего страха. Моей растоптанности. Она хотела взять реванш сполна. Те, купленные ею и Фрэнком киллеры, запросто могли бы раздавить мне лицо сапогом, проткнуть ножами мне спину, вырезать кровавые письмена на груди и животе, чтобы я просила пощады. Та девочка...
Та девочка в подвале, с глазами-крыжовничинами, спустившаяся за старой фисгармонией для бабушки, была Любиной племянницей. Ее бабушка была рыжеволосой, теперь уже напрочь седой, одесской еврейкой, актрисой и певицей, Любиной мамой. У Любы был еще брат, рано женившийся, в восемнадцать лет, и рано погибший под колесами автомобиля, когда на спор, под пьяную лавочку, перебегал Тверскую перед носом у мчащихся, бешено сигналящих машин. Жена не пережила безвременную смерть горячо любимого молодого мужа – выбросилась из окна девятиэтажки. Маленькую Аннушку воспитывали дедушка и бабушка, потом дедушка умер, и маленькая и старая женщины остались одни. Время от времени они писали письма в Америку, где жила сбежавшая туда Люба, и не получали ответа. Люба словно бы забыла о том, что у нее есть мать. Забыть мать, забыть дочь... Я подумала о том, что, возможно, Люба Башкирцева за свою забывчивость получила от Бога по заслугам. Я побывала потом, после следствия, у ее матери, замечательной старушки. Вместе мы рассматривали фотографии Любы в детстве, Любы в Одессе, Любочки на Фонтане, на Дерибасовской, в Ланжероне, на сцене Одесской консерватории, когда ей было десять лет и она пела в благотворительном концерте для детей-сирот, Любочки в Москве, когда они только что, с маленьким Любиным братиком и Любиным отцом, инженером-строителем, переехали в Москву, – и плакали и смеялись. Я рассматривала свою прежнюю жизнь из своей нынешней. Зеленоглазая Аннушка стояла за моей спиной, трогала меня тонким пальчиком за волосы. «Такие же, как у Любы, – шептала она. – А раньше у Любы были рыжие». – «У меня тоже раньше были рыжие, – сказала я и засмеялась. – А ты тогда, в подвале, подумала, что я похожа на Любу? Что, может быть, я и есть Люба?» – «Да, – кивнула она. – Но потом тут же подумала, что, может быть, девушек, похожих на Любу, очень много. У нас в школе учится одна девочка, она вылитая Уитни Хьюстон». Я глядела на Аннушку, в ее ясные зеленые глаза, и думала: Боже, сделай так, чтобы она никогда не стала Толстой Анькой.
Всей стране назавтра же, после того, как замели в ментовку всех действующих лиц сей невероятной драмы, стала известна эта с-ног-валящая историйка.
Вся страна валялась в шоке. Сыпала сплетнями. Визжала от восторга. Бесилась от негодования. Поднимала большие пальцы: «Во девка дает!» – это, значит, про меня. Вся страна задавала себе один и тот же вопрос: а эта, ну, поддельная Люба Башкирцева, этот поддельный алмаз, который играл и сверкал ну прямо как настоящий, даже лучше, – уйдет со сцены или будет продолжать петь? «Мы ведь так привыкли к ней! Ведь нам так будет не хватать нашей Любы! Нашей любимой, дорогой, родной Любы...»
Меня завалили письмами со всех концов необъятной родины и из-за бугра. Меня просили, умоляли: пой! Пой, Люба или как тебя там! Не покидай нас! Пусть ты другая, но – не покидай!..
Я улыбалась печально. Я завоевала место под солнцем ценой чужой смерти. Я привыкла быть певицей, мне понравилось петь, я не хотела уходить со сцены, но я хотела быть не Любой Башкирцевой, а самой собой.
Аллой Сычевой.
Перед зеркалом, в огромной раменской ванной, я смывала любимым шампунем «Schauma» черную краску с волос. Я самолучшим импортным косметическим молочком «Грин мама» смывала с лица грим Любы Башкирцевой. Я снимала все украшения, все платья, весь имидж Любы Башкирцевой. Я снимала с себя ее лицо и ее жизнь.
Следователь, что вел дело Джессики, Фрэнка, Риты, Бахыта и Зубрика, поражался: «Как это вы смогли сделать? Такое потрясающее сходство!» Юра Беловолк ухмылялся. Я читала в его смеющихся глазах: «Как делать нечего». Да, Юра терял крупный источник дохода. И потом, он попривык ко мне и, я подозревала, даже по-своему полюбил меня. Но он, благодаря грохоту, поднятому вокруг его имени вездесущими папарацци, заимел скандальную славу лучшего продюсера России, этакого Пигмалиона, к которому со всех концов, предлагая себя за немыслимые деньги, ринулись новоявленные Галатеи, и недостатка в материале для производства звезд, звездочек и звездушек у него не было. Я вернула ему алмазное колье Риты: пусть нацепляет на шею новой скаковой лошадке. Оно жгло мне шею и пальцы, я не могла его носить. «Юра, ты сам как алмаз!» Юра прославился капитально. А Горбушко?
А Горбушко, как и следовало ожидать, не ударил в грязь лицом. Финальная глава книги о Любе Башкирцевой – «Железный Тюльпан» – была написана им в считанные дни, и книга, уже набранная в типографии, тут же вышла в свет – скорее, не вышла, а взорвалась, как сверхновая. Она была раскуплена мгновенно. Она стала бестселлером. Горбушко и меня засыпали приглашениями на вечера, на творческие встречи, на пресс-конференции, на сейшны и парти. Благодарная публика неистово просила, требовала у меня исполнить «Шарабан», «Картежников» и все любимые народом шлягеры. Я пела – в плохие, фонившие и трещавшие микрофоны, под беззубые рояли, с какими попало концертмейстерами, и все равно мне кричали: «Люба, бис!» Народ не хотел расставаться со сказкой. Народ не верил, что я – это я.
Этот подонок подарил мне свою книжку с надписью: «Дорогой Обманщице от Терпеливого
