– Осип мне нужон. Пока поджидаю его – дай почитать, што корябаешь. Любопытство меня берет.
Федор с сомнением поглядел на казака, потом сжалился. Взял лист, протянул:
– На… читай.
Рыбаков оторвал взгляд от листа. Желваки под скулами заходили, седая борода и усы возмущенно зашевелились.
– Это как же – Богдо наш враг? Богдо ж под нами! Он же союзник барона! Они ж вместе! Они ж… Неправду пишешь, Федюшка! Надо написать – Чен И, китаеза проклятый!
– Как же неправду? Правду, – невозмутимо пожал плечами Федор. – Мы брали Ургу? Брали, хоть и неудача нас постигла. Сражались с косоглазыми? Сражались. Унгерн над Богдо теперь? Над Богдо. Унгерн Ургу возьмет? Возьмет беспременно. Я-то ить тут могучую битву описываю, как мы Ургу воюем, а ты…
– Ну хорошо, Господь с тобой. – От водки щеки и нос Рыбакова порозовели. Он снова углубился в чтение. Его губы шевелились, он повторял чуть слышным шепотом:
«И шлемъ медянъ на главе его, и въ броню кольчату той оболченъ бяше… и поножы медяны верху голеней его…»
Тогда тоже была зима. Ну, суровая зимушка была в том году, и вроде б недавнее времячко то было, а кажись, век уж прошумел.
Канун Рождественского Сочельника стоял, да… Если рельсов рукой коснуться – руку к железу приваривало на морозе. От паровозов дымина валил черный, тяжелый, навроде как жирная вакса в каменном от мороза воздухе растекалась. Все паровозы на Транссибирке были чехословаками захвачены. Наши уж и не плясали.
Сыпнотифозных на санках везли, связанных, будто дрова. Они ж и лежали, как дрова – бездвижно, мертво. Кто и умер, однако, а его все еще везли, везли – мать сына везет, а он уж не дышит, дочка – отца- старика… Потом как рухнет на колени в снег перед санями, обхватывает, плачет… Головою о ледяную грудь колотится… А тот уж не слыхает… Эх, человеки, человеки, и каво мы все колготимся…
Кто мог молиться – молился. Я тогда не мог. Мои все убитые у меня перед глазами так и стояли…
Я-то был в каппелевской армии тогда. К Унгерну я уж опосля прибился. А тогда, в январе, перед Рождеством, армия Каппеля приказала долго жить. Шесть десятков тысяч, бают, потеряли бойцов у нас, у Каппеля Владимира Оскаровича то исть. Кого убили, кого ранили, кто пропал без вести, кого в плен взяли… разве сочтешь, а однако, кто-то ведь и счел… Я-то оказался, слава тебе Господи, в той части армии, что пробивалась к селу Есаульскому, и там Каппель отдал приказ – повернуть на север… И железная дорога осталась у нас за спиной… И мы пошли, пошли вдоль Енисея… Зеленый лед, на сибирских реках лед завсегда зеленый… Изумрудный дак… А Енисей в тот год, как назло, не везде стал, льдом не все крепко схватило, где и пошумливал быстрым потоком, ой быстрая река, и вся норовистая, игривая, ну чисто рысь таежная… До Кана дошли – думаем: инда по льду надоть брести?!.. Побрели. Ночами тяжеленько было. Не увидишь, где лед подточен – со дна горячие ключи бьют, полыньи сплошняком, сколь раз – слышу крик впереди: «А-а!» – и только солдатика и видели, под лед сиганул, сердешный, и – поминай как звали… Лошадок жалко, лошадки напропалую гибли… Во тьме пробирались с каким угодно светом: с фонарями масляными, со свечами, что в церкви в Красноярске стащили у попа… кто лучину перед собою нес, жег… ну чисто крестный ход по льду, жуть, оторопь меня брала… а все ж идти надо было…
Мы тогда не знали, что Колчака расстреляют в Иркутске. По слухам, на льду это тоже случилось, на льду Ангары… на реку их вывели с Пепеляевым, их благородий, вдвоем… Последняя минута, в сознании ведь пулю-то грудью встречаешь, да без завязанных глаз… Каждый солдат готов к тому, чтоб на тот свет переселиться с Богом. И каждый офицер. Адмирала расстреляли… а генерал наш, Владимир Оскарович, под лед на Кане провалился, легкие у него воспалились… Мы его сами на коня сажали, коня тихим шагом пускали… к седлу генерала привязывали… вечером – сымали… Да не спасли мы его, мученика, нет, не спасли. Под Канском, у железной дороги, на разъезде Утай, что близко от станции Зима, скончался наш отченька, наш Каппель. Тяжело умирал… не дай Бог так-то умереть, лучше уж пускай расстреляют к чертовой мамушке. Воздух ртом хватал, выгибался, инда при столбняке… кричал, мать все призывал… Человек помирает – а все мать зовет, будто бы робеночек он, человечек, и ему опять на ручки хочется, ко груди теплой, к утешению… Одиноким ты рождаешься на свет; и одиноким уходишь отсюдова. Полкового священника намедни мы похоронили, некому было отпевать, молитвы, какие знали, пролепетали… В гроб мы его положили и, крестясь, плача, сани с гробом потянули за собой – морозы все одно стояли крепкие, место можно было не спеша выбрать, где закопать… Не вышло у них, у Каппеля, у Колчака. Не получилось. Ну да Бог им судья.
Все мыслю так: а у нас, у нашего-то барона – получится ль?..
Вышли к Байкалу. Лед трещал так громко, что нам казалось – канонада… Лодки вмерзали в ледяные забереги. Всюду валялись конские трупы. Мы шли и шли, мы стремились попасть в Забайкалье, нас вел уже Войцеховский… а когда мы к Чите подобрались, голодные-холодные, обтрепанные хуже нищих на паперти, отощавшие – пропитайся-ка одной мерзлой кониной да еще заварухой – варевом из муки да растопленного снега!.. – мы узнали: Колчак незадолго до ареста произвел Семенова в генерал-лейтенанты и назначил его походным атаманом всех Российских окраин… Адмирала не было – а приказ-то был! И приказу надо было подчиняться, ибо военные люди мы все!
Подчинились.
Все мы поближе к Чите подтянулись-подползли… а уж весна стояла, март!.. эх, много, много нас скопилось в Забайкалье, все мы, недобитые, да гордые, все мы, истинные россияне, там оказались… Восток – братцы вы мои, не задворки. Восток лежал перед нами, как спрятанный в шкуре рыси китайский драгоценный зеленый камень нефрит… кажись, так его кличут?.. Думал – доченьки вырастут в Ужуре, нефритовые колечки им подарю…
Семенова ругали все почем зря. И распутный-то, до водки охочий, и расхристанный, и жестокий, чуть что – секир башка; и амуры любит, то исть, с бабенками баловство; и чуть ли не на руку нечист… Грязь лили ведрами. Семенову икалось, и таких шаек ни в одной сибирской бане не было, чтоб ему от той грязи отмыться. К весне он Дальневосточную Русскую армию сколотил. И я там очутился, ну, как же иначе. Врангель подминал Семенова под себя – Семенов не подчинился. Нравный дак наш атаман. Вот уперся в Унгерна, и лучше вождя, понимаешь ты, нету. Нету, и все! И я так раздумываю теперича: должно, нету. Кто б это еще такой сумасшедший на Ургу войска повел?! А вот он повел. Кто все неудачи так стойко, сцепив зубы, пережил?! Кто нам глазыньки распахнул, открыл, что Азия – матерь миров всех, что она, Азия, грудью все остальные миры вскармливает?! Опять же Унгерн. И за это, братцы, я готов идти за ним, за бароном, и за атаманом нашим славным Семеновым в огонь и в воду, вот вам истинный крест. Зябнуть в штопанной шинелишке, в гимнастерке, из мешковины пошитой. Из мешка, стало быть, из-под картошки… А он, атаман, дай-то Бог ему здоровьичка, выдал нам и валенки, и полушубки, и ушанки, и шапки меховые, и деньгу положил хорошую… а что бьет – значит, по-нашему, по-русски – любит!.. дисциплину блюдет… Солдата ежели распустить – он, братцы, хуже бабы станет…
На Ургу пойдем. На Ургу. Ты, Федюшка, желал бы ламой переодеться?.. Я бы – желал. Ить как это забавно. Долыса тебя оброют, в оранжевую хламиду нарядят, а под хламидой у тебя – и холодное оружие, может, и меч какой монгольский, и, соответственно, винтовка. Откуда я про лам-то переодетых выдумал небылицу?.. Да правда все, так и будет. Это Митяй Тубанов мне сбрехнул, что барон на хитрость пускается. Украсть этого, ну… ихнего царька… гэгэна, значит. И тогда китайцы навроде как растеряются. Шут их разберет, может, и растеряются! Низкорослые они, китайчата, хлипкие против русских… воевать в зимних полях не умеют… только – один на один, друг с другом, ловко эдак подпрыгивают, пяткой в рожу с размаху лупят… Дай мне огоньку еще, Оська, потухла цигарка моя…
Ты видишь дворец?
Я вижу дворец.
И китайцы, успокойся, видят тебя. Всадников они расстреляют без труда.
