русские солдаты. Кто вы?! Кто ты такая, Азиатская дивизия, с хваленой дисциплиной, что сам барон блюдет, поднимая железный прут и больно хлещущий ташур на провинившегося, на негодника?!
«Солдаты! Я обещаю вам на три дня отдать город в вашу власть! Делайте с городом и с людьми что пожелаете! Лишь порога храма и монастыря – не переступайте!.. Слышали?!.. Все слышали?!..» Голос главнокомандующего далеко разносился на морозе. Замерзающие в палатках и юртах казаки и солдаты, истомившиеся от полуголодной, бездейственной жизни офицеры, напуганные исчезновением людей из войска, и без обещания Унгерна знали: победа – или смерть. Старое, славное заклятье. На севере сплошным заслоном стояли большевики; на границе с Маньчжурией – озлобившиеся китайцы. Им всем, измученным, истосковавшимся, замерзающим при суровой зиме в нетопленых юртах – командиры разрешали разводить костры на морозе, и то слава Богу, – оставалась лишь одна Урга.
Муки больше не было. Запасы пополнить нечем было. Тайные вылазки Трифона Семенова на «лендровере» на рынок Захадыр могли в любой момент закончиться плачевно. Хоть он и прикидывался одним из многочисленных русских эмигрантов и в путешествие по Урге отправлялся в цивильном, в штатском платье, ушлые китайцы могли подловить его когда угодно, проверив документы – поддельных у него не было, он рисковал. Люди в дивизии питались мясом, и оно кончалось. Соли в мешках оставалось уже очень мало. Высыпав из мешков в большой пустой ларь соль, аккуратно разделив, Никола Рыбаков выдал каждому воину щепоть на руки. Старики, вроде Михайло Еремина, и мальчишки, такие, как Васька Хлыбов, болели и умирали – от голода, от холода, от цинги. Кто был более силен и нагл, без зазрения совести отнимал у того, кто поробчее да послабее, теплые вещи, ибо не на всех хватало валенок и тулупов. Многие, ох, многие в Азиатской дивизии были одеты в лохмотья. Покойный подпоручик Иван Зданевич шутил: проклятье, мы, русские, здесь, у барона, скоро будем напоминать французов тысяча восемьсот двенадцатого года… Французы!.. Французы погибали в снежной России от голода и холода. Снежная Азия, выходит так, была не лучше. Ах, волшебный, чудный город Урга, где ты, скорее. Дай насладиться твоими сокровищами. Дай насытиться. Теплом. Едой. Горячим хурчем. Горячими женщинами. Мы не будем покупать их в борделях. Мы будем брать их сами.
Завтра Цаган-Сар. Завтра Новый Год. Луна говорит об этом. А на улицах Урги тишина. Ни человека. Все затаилось. Все вымерло. В храмах не служили. Рынки не торговали. На дверях всех магазинов и лавчонок висели замки.
Наступила ночь штурма Урги.
Катя проснулась вся в поту; она ворочала головой по подушке, разбрасывала руки по постели, осязая под простынями верблюжий мех, тяжело дышала, с трудом выбираясь из нехорошего сна. Семенова рядом не было – он вставал рано. А разве уже утро?.. Нет, нет, ведь еще ночь… Он ничего не говорил ей о том, что будет сегодня ночью. Сегодня ночью, второго февраля…
Сегодня ночью, второго февраля, в буддийский Новый Год, Унгерн с командирами – Семеновым, Резухиным, Ружанским, Вольфовичем, Тапхаевым и Хоботовым выступал на Ургу, штурмуя китайский квартал Маймачен.
– Мне снился Джа-лама… о, ужасный, – прошептала одними губами Катя, отирая ладонями пот с лица, садясь в постели. Без зажженной свечи в закрытой юрте было темно – глаз выколи. – Такой страшный сон… он подходил ко мне, крючил пальцы, зубы оскалены… и лицо все синее, синее… как… как у трупа…
Кромешная тьма и кромешная тишина. И легкий, еле слышный шорох. Катя насторожилась, кипяток ужаса обдал ее изнутри. О, нет, нет, не надо… Мгновенье спустя она догадалась – так тихонько идут, шуршат ее петербургские наручные золотые часики, вынутые на ночь из ридикюля и положенные на стул у изголовья.
Она перевела дух. Нашарила огарок свечи в подсвечнике, шведские спички. Атаман курил нещадно и разбрасывал спички и пачки папирос где только можно, без разбору. Медовый язычок лизнул, разогнал тьму. Стало спокойнее. Катя накинула шерстяную вязаную кофту: под одеялом было тепло, даже жарко, а в юрте стоял лютый холод. Впору разводить огонь в очаге. Среди ночи?.. Лень, да и к чему?.. Надо немного посидеть так, с огнем, и ложиться спать… Спать, спать…
– Иуда, – сказала она опять шепотом, одними губами, – Иудушка… Где ты…
Ей стало страшно себя. Опять из глубины женского, темного поднялась волна огромного, впервые испытываемого ею желания, томления, сметающего все. «Я хочу принадлежать этому человеку. И только ему», – подумала она, и неподдельный ужас объял ее. Это было много хуже, чем видеть в кошмарном сне синелицего Джа-ламу с когтями-крючьями. Она затрясла головой, забила себя кулачками в грудь. На миг почувствовала себя дурой, несмышленой маленькой девочкой, которая хочет то шоколада, то взбитых сливок, то поиграть в серсо, то музыкальную шкатулку в подарок, – сама не знает, чего хочет. «Каприз, блажь, дурь, выкинь из головы», – прошептали дрожащие губы. Она понимала – это не каприз. И все страшнее становилось ей.
Она неотрывно смотрела на горящую свечу. Поднесла к пламени палец. Желаешь потрогать?.. Трогай, трогай. Только потом не кричи от ожога.
Огонь. Вечный огонь. Любовь – тоже огонь, ты, маленькая девочка?.. В конце концов тебе только двадцать лет… И ты вправду не знаешь, чего хочешь…
– Я хочу тебя, огонь, – сказала она громко, на всю юрту. – Я хочу тебя, Иуда. Я умираю без тебя.
Она выбросила ноги из постели. Холод охватил, обнял ее – так обнял бы мужчина. Она, ежась, вздрагивая, напялила на себя исподнюю юбку, платье, влезла в рукава теплой кофты, накинула тырлык, теплую пушистую шапку, пошитую из убитых Семеновым на охоте в Забайкалье куниц, сапожки – и, отогнув тяжелые шкуры, выбралась из юрты наружу.
Небо сильно вызвездило; Урга маячила вдалеке прозрачным на морозе, застылым чудовищным призраком. Сейчас казалось – это мертвый город, обитель мертвого Будды. «Сегодня Новый Год монгольский», – вспомнила она, поежилась под тырлыком, глядя на звезды, на призрачный град-пряник вдали. Поглядела на темную, как шкура росомахи, гору Богдо-ул – и прижала ладонь ко рту, и чуть не закричала.
По всей огромной горе, по ее кряжам и крутосклонам, от подножья до вершины, в синей зимней ночи горели огни.
«Что это», – шепнули захолодавшие губы. Звезды насмешливо мигали, переливались, будто бы северное сияние посетило черные степные небеса. Костры, бесчисленное множество костров. Ковер из огня. Красные огненные цветы, расцветшие на выветренных изгибистых хрящах. Пламя, пляшущее пламя, безумное пламя, Господи! Катя, в бессознанье, перекрестилась. Китайское покрывало с огненно-красными живыми хризантемами переливалось, зловеще шевелилось в ночи.
Ей показалось – издалека накатывается волна далекого, еле различимого крика. Будто бы дальняя вьюга гудит, завывает в трубе, вырывается на простор великой тьмы. Жгучий, как мороз, страх крепко обнял ее, поднял все волоски у нее на теле дыбом. Прижав руки к груди, стояла она и слушала далекий накатывающийся крик, не понимая, откуда он доносится и зачем, молясь лишь об одном – чтобы Господь спас и сохранил ее во вставшем отвесно, как ливень с небес, рушащемся мире.
– Э-эй!.. Оська, ты-то куда?!..
– На левый фланг, Никола!.. Башкирская сотня, видишь, в наступление пошла!..
Во главе бурятской конницы скакали Джамбалон-ван и Митяй Тубанов. Башкиры и буряты скакали конные, казаки шли пешие. Ночь, густой деготь ночи лился с зенита на руки и лица, звезды прожигали полог мороза, осыпая новогодними блестками широкие снеговые ковры; во множестве разложенные по склонам Богдо-ула костры вырывали из мрака то щеку, то бешеный выкаченный, как у птицы, глаз, то драный либо штопаный локоть тулупа, то саблю, блестящую, как свежевыловленная рыба, выдернутую устрашающе из ножен, то тускло-латунный штык, то конскую храпящую морду. Войско шло; войско надвигалось. Войско надвигалось неумолимо.
– Осип, сколь у тя патронов-то?.. Сколь выдали?..
– Да, вишь… леш-ший задери, язви в душу… у всех хоть по десятке, а мне так и пятак отсыпали!.. Оделили, мать-ть-ть…
– Патроны скончатся – саблей, брат, руби!..
Осип, единственный из казаков, был на коне. Он одним из первых, бок о бок с командиром Резухиным, прискакал к Южным воротам Урги, к Маймачену. Он видел, как китайцы бежали, кидая на улицах оружие; он понял – те, кто засел в штабе и в маймаченских домах, отстреливаются отчаянно. «Для китайчат последний
