Тень стрелы

Промазал.

И, освобожденный от заклятия страха, повалил огонь.

Огонь бил из пулеметов. Огнем дышали и плевались ружья. Огонь вырывался из винтовок. Огнем палили в белый свет, как в копеечку, револьверы и пистолеты, наганы и «кольты», «маузеры» и «вальтеры». Огонь ярился и грохотал, огонь вырывался на свободу, оцепенение было расколдовано, стена молчания рухнула. Прозрачная ткань проклятий была прорвана. Огонь гремел и шел напролом, огонь безумствовал.

Унгерн пришпорил белую кобылу. Поскакал сумасшедше быстро. Стал похож на белый ветер, на призрачный вихрь. Взлетел на холм над Толой. Обернулся к стрелявшим.

– Ну что! – крикнул, и лицо его было страшно, как маска докшита Жамсарана на священном празднике Цам. – Ни одна пуля меня не задела! Видите! Я – докшит! А вы все – жалкие смертные! И я умру в своем бою! В честном! Не в предательском! Не от ваших грязных, поганых рук! Вы меня не убьете!

Желтая курма золотела под красным небом. Слепяще-алый край огромного солнечного диска вынырнул из-за края земли. И стал стремительно, неуклонно набирать высоту. Солнце выкатывалось из-за окоема торжественно и радостно, заливая землю и людей могучим и яростным светом.

И все стало красным: лица людей и сбруя лошадей, слеги телег и фургоны обозных повозок, приклады винтовок и вещевые мешки за плечами солдат, обручальные кольца на пальцах офицеров и конские лоснящиеся шкуры. Все стало красным, вопреки его желанью. Все становилось красным, красным, дьявол задери. Красное солнце смеялось над ним.

И белая кобыла под ним стала розово-красной, волшебной, как тибетский бумажный Конь Счастья, которого, шепча заклинанья, сбрасывают в метельный новогодний день в горах с высокой скалы, чтобы он летел по ветру и приносил счастье тем, кто встретит и поймает его над головой.

И огонь прекратился.

Он раззявил рот, выпучил белые глаза, засмеялся, показывая цинготные зубы, и крикнул, наблюдая встающее солнце:

– О ты, ярко горящий!..

Свист стрелы раздался в оглушительной тишине. Стрела, пронесшись над войском, над головами людей и коней и над железом, плюющим огнем, вонзилась всаднику, застывшему на снежном холме, в грудь. Стрелок был меток, да не рассчитал. Не слева, где сердце, а справа.

Унгерн опустил голову. Глаза наткнулись на еще дрожавшее оперенье. Стрела крепко засела в груди.

«Великолепно. Все-таки кто-то смог! Не все… трусы… Кто-то… оказался воин…»

Пальцы бессознательно взялись за древко. Если вытащишь – истечешь кровью. Как небо. Как солнце.

Белая кобыла дрогнула, содрогнулась всей шкурой, горестно, томяще заржала, повернув голову, кося красным глазом. Всадник покачнулся в седле. Держась рукой за древко стрелы, откинулся назад, закинув голову, глядя в красную бездну.

«Она не черная, а красная. Ламы, вы были неправы».

В полном молчании стоявшего войска, на белом холме над ледяной рекой ржала, будто плакала, белая кобыла.

Тот, кто выпустил стрелу, опустил лук.

Тот, кто выпустил стрелу, еще слышал содроганье лука и дрожь тетивы замерзшими пальцами, яростью сердца.

«Так отец мой стрелял. Так дед мой стрелял. Так будут стрелять внуки внуков моих. Лунг- гом-па оборвал свой бег. Я побегу за него. Не так я хотел взять тебя к себе, ты, докшит орус. Ты думаешь, стрела настоящая? Я выдумал ее. Я пустил ее мыслью. Это лишь тень стрелы. Так отец мой в горах стрелял во врага в час, когда над снегами всходило великое солнце».

* * *

Она отстреливалась как могла. Она ведь так хорошо умела стрелять. Она научилась давно – там, под Екатеринбургом, в Пятках; там, в Омске; там, в Новониколаевске; там, в ургинской «РЕСТОРАЦIИ». Она так метко стреляла в жизни – то в белых, то в красных, то в анархистов, то в святых лам, и уже не знала, где свои да наши, а где чужие; те, кто платил ей, кто держал ее при себе, как пса у ноги, могли через миг оказаться врагами, и надо было в любом случае уметь хорошо стрелять.

Машка, пригнувшись за палаткой Федора Крюкова, встав на одно колено, прищурясь, стреляла, вскрикивая каждый раз, когда ей удавалось попасть в солдата. Она стреляла в людей Резухина, пытавшихся уйти, двинуться, пробивая себе путь огнем, в сторону Селенги. В нее тоже стреляли, но все не могли подбить ее, как птицу.

– Катя, – шепнула она, вытирая пот, выступивший на губе, отирая запястьем мокрый висок, – эх, как хорошо-то я тебя отправила в Ургу, Катюха, вовремя… осенило Иуду Михалыча… а ловко он замаскировался… да все мы… все мы, леший бы нас всех побрал, ловко замаскировались… все мы маски, маски этого, как его, ихнего Цама!.. маски… маски…

Она низко пригнулась к коленям, согнулась в три погибели. Пуля просвистела над ее головой. Она упала животом на снег. Стреляла лежа. Люди Резухина, продолжая палить в нее, отходили. Этого, что маячил в арьергарде, настойчиво целясь в нее, она хорошо знала. Это был приятель погибшего подпоручика Зданевича, Игнат Коростелев. Прапорщик Коростелев обернулся в последний раз и выстрелил – и Машка, застонав, закусив губу, повалилась в снег лицом, стала кататься по снегу, грызть снег зубами. Ругательства посыпались из ее рта, как шелуха от семечек.

– Попал… попал, гад… Попал все-таки… Ах, дря-а-а-ань…

Она, лежа на животе, прицелилась, спустила курок. Коростелев, уже лихо скакавший на лошади прочь от лагеря, пошатнулся, вскинул руки. Машка зло, хрипло засмеялась:

– Попала! Попала!..

Она снова упала лицом в снег. Полежала так немного. Прапорщик, собака, всадил ей пулю в плечо, в мякоть пухлой, огрузлой руки. Боль от засевшей глубоко в руке пули была нестерпимой. Машка скрежетнула зубами, провыла тихонько:

– Теперь перевязывать надо… у-у, нехорошая рана, у-у, все-таки влипла я…

Она перекатилась через спину, опять легла на живот, по-пластунски подползла к палатке. Казаков в палатке не было – они были там, в Казачьей сотне, и она не знала, на чьей стороне сейчас Казачья сотня. Если кто-нибудь из них вернется к палатке и обнаружит здесь ее – ее прикончат, если узнают, что она стреляла в резухинских прихвостней. А впрочем… Впрочем…

– Если бы я убила красного, земля много бы не потеряла. Красные рожи, я ж вас тоже еще как ненавижу! Вы ж меня… – Она сплюнула на снег. Перезарядила пистолет, вытащив патроны из кармана кофтенки. – Вы ж меня, дорогие красные, в свое время так отделали… вы ж меня первые ухлопать хотели… а предварительно – растянуть на лавке… что там на лавке, бери выше – на голой земле… Эх, я, я… Верила тем, верила другим… Я вас… обоих… и белых, и красных… я вас – всех… ненавижу!..

Машка. Застонала. Уцепилась пальцами за край палатки. Палатка пуста. Надо в нее вползти. Как хлещет желтыми плетками по стонущему от боли телу с неба – солнце! Она вкатит себя, как скалку, в палатку… отлежится… Может, тут у Крюкова, у Рыбакова где-нибудь и штофик… завалялся…

Водка. Глоток водки. Он не помешает. Разумовский, тьфу, этот, Егор Медведев его настоящее имя, говорил: Богдо-гэгэн, этот монгольский старикан, ихний царек, водочку любил, так и искал бутылочку, чтоб приложиться… Пьяница, значит… Вот и она – пьяница. Развратилась она там, в «РЕСТОРАЦIИ». Что ни вечер – выпивка… Нет, она развратилась раньше… Там, на омских разъездах… на екатеринбургском вокзале… в иркутских притонах, где ее хорошенько подпаивали, прежде чем повалить ее прямо на пол, на грязный пол в плевках, окурках, винных пятнах, кровавых незамытых пятнах…

Чья-то нога в монгольском сапоге с чуть загнутым вверх носком возникла у ее касающейся снега щеки. Сапог двинул по щеке. Машка, ахнув, перевернулась на спину. Солнце ударило ей в лицо, на миг ослепив ее. Сапог снова ударил ее, въехал ей под ребра. Еще. И еще.

И противный, гадко-скрипучий птичий голос над ней выдавил, проскрежетал:

– Гас-рын душка! Гасрын хор-роший! Гасрын дурсгал! Гасрын дурр-р-сгал!

Она разлепила, щурясь, глаза, не выпуская пистолет из руки. Попугай на плече у человека, бившего ее