– Катя, зачем ты…
Высверк ножа. Монгол выхватил кинжал из-за пазухи. Одно движенье.
Он же рожден в Тибете, этот раскосый сатана, он же тубут, вспомнил Осип, закусив губу до крови, и этот кинжал – это же… пурба…
Казак бросился вперед. Подхватил Катю на руки. Она еще не поняла, что с ней случилось, но уже улыбалась странной, отходящей улыбкой. Ее лицо восково, призрачно высветлилось, словно озаренное мерцанием алмазного снега под звездами, под дынно-желтой монгольской Луной.
Иуда, с перекошенным лицом, разрядил в Ташура всю обойму.
Монгол не сразу упал. Протянув вперед руки, сделал шаг к стоявшему со вскинутым револьвером Иуде. Медное застывшее лицо. Бесстрастная улыбка Будды. Бессмертный.
– Я – Бессмертный… Я бегу по облакам… через… перевал…
Он выхрипнул, будто выкаркнул, как ворон, еще два, три тибетских слова. Покачнулся. Упал – лицом вверх. Улыбка замерзла на его губах.
На голом черепе скелета, стоявшего у стены, сидел попугай, молчал.
Осип Фуфачев стоял с бездыханной Катей на руках. Из пронзенного пурба бока девушки потоком текла кровь, заливала платье, светлый мех шубки, распахнутый солдатский тулуп казака.
Пук сандаловых розог на камнях пылал неистово, безумно. Сандаловые ветки догорали. В пещере пахло медом, смолой, сандалом – и тонкими, еле уловимыми духами Кати, купленными Иудой в парфюмерной лавке «КИТАЙСКIЯ ПРЪЛЕСТИ» в Урге, на Маймачене. Осип сильнее, крепче притиснул к себе Катю; она заметно тяжелела, ему было все труднее ее держать. Он наклонился к ее лицу, пытаясь поймать ее дыхание. Золотистая тонкая прядь чуть вьющихся волос отгибалась от его дыхания, а он думал, это дышит она. «Катеринушка, солнце, да как же это?.. Катеринушка, ты оживешь, очнись…»
Он не сознавал, что делает. Его губы быстро, летуче касались ее висков, ее щек, ее волос, ее сомкнутых век, ее губ. Кровь из раненого подреберья Кати текла горячей лавой по его пальцам.
Иуда шагнул к нему – он не видел. Почувствовал только чьи-то руки, просунувшиеся под колени и под локти Кати, и то, как внезапно легко стало ему ее держать.
– Дай ее мне, – беззвучно проговорил Иуда. Руки обоих мужчин столкнулись, сплелись, поддерживая истекающую кровью женщину. – Дай. Идем быстро. Наши кони там, у входа в пещеру. Скачем не в отряд – в Ургу. К доктору. К лучшему хирургу! Я заплачу… состояние… К ламе Доржи! Может, ее еще можно спасти. Ты…
Иуда поднял голову. В свете догорающего сандалового хвороста, в умирающих густо-алых, багряных бликах и вспышках, прежде чем они, Катя, мертвый Ташур, Каменная Лодка и все вокруг погрузилось во мрак, Иуда увидел глаза Осипа. И понял все.
– Ты… тоже любил ее?..
– Да. Да!
Осип глядел в лицо Иуды, постаревшее разом на много лет, почернелое, как старая бронза, с красной полоской – следом от приклеенных усов – над верхней бритой губой.
– Эта женщина принадлежала к редким женщинам, каких мало на земле. Она вызывала любовь во всех мужчинах, мимо которых шла, на которых смотрела. Она глядела на них, и они умирали от любви. Такие женщины умирают от рук мужчин. Или кончают самоубийством сами, если не выдерживают мук любви. Я хотел быть с ней счастлив, но я знал, что этого не будет. Я всегда был готов к этому. Я…
Осип переложил Катю на руки Иуде. По его лицу текли слезы. Левая, раздавленная сапогом Ташура рука казака не сгибалась в кисти, распухшей, как березовое полено. Он наступил сапогом на свою залихватскую казацкую шапку с бараньей опушкой, валявшуюся под ногами. Иуда, с Катей на руках, опустился на пол пещеры, близ края каменного стола.
– Я любил ее, я шел с нею на руках по лезвию ножа… по лезвию…
Последняя ветка сандала вспыхнула и погасла в святилище бон-по, в Обители Бессмертных.
Они пошли к выходу, зажгли еще один пук сандала – связки и метелки сандаловых ветвей валялись в изобилии у стен, у ног завернутых в покрывала мумий, недавно забальзамированных трупов и высохших скелетов. Осип шел впереди, держа огонь, сторожко озираясь – не ждет ли где засада. Иуда нес на руках Катю. Они уже выходили из зала, где стояла укрытая листами железа Каменная Лодка, как вдруг снова донеслось нежно-мучительное, призрачное: «А-а-ах…» – и растаяло в пропитанном тошнотворно- сладким запахом воздухе пещеры.
Осип остановился. Обернулся к Иуде. Огонь над его головой дергался, бешено метался.
– Слышите?!
Иуда смотрел перед собой заледеневшими, остановившимися глазами. Не отвечал ничего.
Они оба встали. Послушали пространство. Молчание висело, обнимало их, накрывало сладкой пеленой. Сладость хотелось снять с губ, стереть с лица ладонями, как грязь, как слезы.
– Иуда Михалыч, слышите ли, там ведь, в каменной этой ступе, лежит человечек!.. труп, конечно, уж не выживет, так чую… ихняя, раскосая мадама!.. китаянка ли, монголка… пес ее знает… лежит, помирает!.. А может – спасем?!..
– Китаянка? – Иуда обернул к Фуфачеву невидящее лицо. – Ах, китаянка. И умирает?.. Пусть умирает. Моя Катя тоже умирает. Я спасу лучше мою Катю. Пусть китаянку спасет кто-то другой. Не я.
Он зашагал к выходу, заваленному отломом нависающей над лазом скалы. Это был другой лаз, не тот, который обнаружил Осип. Но сейчас им обоим было это все равно.
Они оба вышли на волю. Завивалась прозрачными кудрями легкая метель. Зима была на исходе. Скоро должна была начаться дружная монгольская весна. Солнце клонилось к закату, валилось за край земли. Оранжевая, как одеяние ламы, яркая солнечная кровь текла с неба, заливала лица офицера и казака, бледное запрокинутое лицо девушки, лоснящиеся бока привязанных к кусту стланика лошадей. Все было искрящимся, розовым и золотым, как на лубочно-ярко расписанной мандале в игрушечном и страшном буддийском Раю.
Иуда взвалил бесчувственное тело Кати на коня, поперек седла. Задохнулся в мгновенном рыдании. Прижался лицом, щекой к висящей плетью над конским боком холодной руке, схватил руками безжизненно болтающуюся, как онгон под куполом юрты, голову.
– Катя, Катя… что я наделал!.. Я же чувствовал… я подозревал… я должен был давно, давно убить его… Прости меня… Прости…
Осип подумал смутно: «А попугая, попугая-то того дьявольного мы там, в пещере, так и оставили… Так на черепе чьем-то, на чьих-то костях – и сидит, сирота, бедолага… Поганая птица… Как человек, брехал… Загинет в пещере крючконосый с голоду… А каво это я, балда, птицу жалею, когда кругом – столь людей – поумерло… полегло штабелями…» Отер потное лицо ладонью. Рука распухала, болела все сильнее. Он глядел, как Иуда целует бездыханную Катю, и его губы горели.
Под ногами ветер-шелонник, налетающий со стороны Байкала, шевелил торчащие из осевшего, подавшегося снега, из-под блескучего, как друза хрусталя, свежего наста седые, желтые бастылы сухой степной травы, «верблюжьего хвоста».
