расстегнулся, а монгол – или китаец – с которым он боролся не на жизнь, а на смерть, был одет даже не в тырлык – в легкое холщовое дэли, будто на дворе и не зима была вовсе, а сюда, в пещеру, он пришел из фанзы поблизости, чаю попить. Теперь Осип оказался сверху. Он налег всею тяжестью на спину поверженного врага, одной рукой крепко держал монгола за запястья, другой прижал его шею к камням. Клокочущее дыхание с шумом вырывалось из груди казака.
– Ты, ежели ты, сволочь, по-русски говоришь… ответь… это ты тут всех порешил?!.. я ж тебя, суку, щас придавлю, гниду…
Монгол незаметно извернулся. Осип не понял ни сном ни духом, как он опять вскочил на ноги и опять, вскинув руки во мраке с криком: «Йа-а-а-х!» – ринулся на него, лежащего, и крепко ударил ногой в живот. Осип свету не взвидел. Хрипы, всхлипы, невольный крик боли вырвался у него. Он откатился, как колобок, к сырой стене пещеры, когда монгол вновь занес ногу для удара – должно быть, страшного, смертельного. Почувствовав под боком стену, Осип вскочил. Шаги противника во тьме. Ближе. Еще ближе. Будто искры, синие и золотые, трещат и пролетают между ними. Нет, это мираж. Это все кажется. Может, этот убийца в островерхой шапочке тебе тоже блазнится, Оська?!.. Убей его! Ты! Первым. Это ты его убьешь – не он тебя.
Он не помнил, как вскочил на ноги. Адская боль черной мертвой водой стояла во всем теле. Усилием воли Фуфачев заставил себя выдвинуть кулаки вперед, чтобы отразить атаку, однако противник не спешил. Тьма молчала.
Тьма молчала так долго и так страшно, что Осип подумал: может, я его уже убил? Под подошвой сапога хрустнул камень. Осип чуть не упал через деревяшку на полу. Бревно?.. Сундук?.. Он наклонился. Его ружье!
Отлично, пащенок. Теперь-то ты точно не уйдешь.
Он вскинул ружье. Тьма кромешная. Тишина.
Где?! В какой стороне?!
Ни дыхания. Ни стука. Ни звука. Пустота. Никого.
Он убежал?! Он лежит у твоих ног, он чертов восточный хитрец и сейчас схватит тебя за щиколотку и повалит наземь.
Он думает, что ты не уйдешь отсюда живым. Ты думаешь: он не уйдет.
Осип, задыхаясь, целился во мраке то туда, то сюда, пот капал ему со лба на ресницы. Он не видел врага.
Он не видел врага!
«ТЫ УБЬЕШЬ САМОГО СЕБЯ, КАЗАК. ТЫ УБЬЕШЬ САМОГО СЕБЯ».
Что это?! Откуда этот голос?!
Он беспомощно озирался. Напрасно. Тьма – ни зги. Он ничего не видел. Он никого не видел. И тот, нежный, мучительный невесомый вздох, он тоже больше не раздавался.
Она умерла! Нет, она жива, и ты ее спасешь.
Свет. Он должен видеть, где затаилась эта собака. Он здесь. Он здесь, он же чувствует это. Не заполз же он туда… внутрь Каменной Лодки… к ней…
Лошадь. Его Принцесса. Она там мерзнет. Она замерзнет. Она, наверно, стоит, роет наст копытом, ржет, зовет его.
К черту Принцессу. Он убьет этого монгола. Этого дьявола в островерхой шапке. Отчего так мучительно, так удушающе пахнет сладким?!.. медом, вареньем, сладким вином…
Спички. Осип, у тебя в карманах спички. Ты забыл. В портках. И в нагрудном кармане, в гимнастерке.
Он медленно опустился на колено. Продолжая держать ружье, сжимая ствол рукой, прижимая приклад плечом, он беззвучно, стараясь не издать ни шороха, запустил руку в карман гимнастерки, отогнув полу тулупа. Зажал коробку в кулаке. Открыл большим пальцем. Поднес коробку ко рту. Подцепил спичку языком. Осторожно взял в зубы. Так. Теперь чиркнуть по серному краю. И держать в зубах, пока не прогорит. И, пока горит, пока ты видишь все, – найти его здесь, в черном брюхе проклятой пещеры, взять на мушку и выстрелить.
Он, держа спичку в зубах, быстро, с силой провел по обмазанному серой ободу спичечной коробки.
Огонь вспыхнул, осветил его лицо. С горящей спичкой в зубах он озирался вокруг. Там! Нет. Там! Нет. Тьма. Огонь. Тишина.
Осип, с ружьем в руках и с огнем в зубах, быстро, бесшумно и осторожно, как зверь, пошел вокруг каменного стола, оглядываясь, беря под прицел все, бросавшее тень, исторгавшее звук.
Здесь! Нет. Там!.. Пустота. Бедняжка, ты, там, в глуби каменного гроба, – почему ты молчишь, не стонешь?..
И, когда он обошел две стороны каменного четырехугольника и шагнул за край третьей, его за ногу схватили сильные руки и потянули, а спичка все еще горела у него в зубах. И, опустив глаза, увидев, он закричал изумленно, и яркий ужас, вместо огня выплюнутой спички, вспыхнул в его крике:
– Ташур!
И тотчас на крик казака из наступившей вновь кромешной, как вакса, тьмы каркнул жестяной, насмешливый, сумасшедше-скрипучий голос:
– Дур-ракам зак-кон не писан! Дур-раки! Дур-раки! Все дур-раки!
Сноп света озарил его череп, еще не высохший, еще не превращенный в мумию, изнутри.
Ташур. Его попугай. Его попугай у него на плече. Крик его попугая. Его попугая… как бишь чудную птицу-то он кликал?!.. Гасрына…
Так вот кто это все сделал. Кто убил его друзей. Кто перебил добрую дюжину офицеров Азиатской дивизии. Кто положил туда, внутрь Каменной Лодки, чтобы переправить на тот свет, эту несчастную раскосую девчонку… и, может, многих других…
О Господи, ответь мне, милосердный Иисусе, да отчего ж тут так невыносимо пахнет медом?!..
Он сплюнул: зубы пахли горелой серой. Теперь, катаясь по каменному полу, они оба хватались за ружье, и каждый тянул его к себе. Осип сдавленно, страшно бранился. Ташур молчал. Он боролся беззвучно, применяя неведомые Осипу болевые приемы, ударяя ладонью, кулаком, ногой в такие места на теле, что Осипа крутило в судороге или заливало волной такой несусветной боли, что он, бывалый солдат, раненный много раз, терпевший страдания без крика и стона, скрежеща зубами, – тут, не сумев сдержать себя, вопил как резаный телок, и его крики и ругательства прорезали мрак, будто слепящие молнии. Ташур изловчился и локтем разбил ему лицо. Осип, отплевываясь, плюясь кровью, чувствуя, как сукровицей подплывает подбитый глаз, в темноте нашарил горло врага – и вцепился ему в глотку, как зверю, медведю таежному.
А Ташур только легонько ткнул Осипа под ребра сложенными, вытянутыми вперед пальцами – и Осип, визжа, как поросенок, покатился по камням.
Откуда огонь?! О, сволочь, он зажег огонь! Он зажег эту связку этих сатанинских, пахучих веток!
Да, зажег. Спичками, что вывалились у тебя из кармана штанов. Он просто подобрал коробку. Они, монголы, как кошки и бабы, отлично видят в темноте.
Осип валялся на камнях, а Ташур стоял над ним с горящим сандаловым пучком в руках. И на его губах мирно покоилась улыбка. Равнодушная улыбка Будды.
Огонь. Огонь над ним. Огонь приближается. Огонь совсем рядом у его лица.
– Сначала ты будешь есть огонь. Пить огонь. – Голос Ташура ровен, спокоен и насмешлив. – Я заставлю тебя есть и пить огонь. Ты ослепнешь. Твои глаза вытекут. Я сожгу твое лицо. Но я оставлю тебя в живых. Ты храбро сражался. Ты достоин быть Бессмертным.
Пламя перед его лицом. Огонь обжигает его щеки. Опаляет брови. Треск, слепящее пламя. Ослепление. Он ослепнет. Если он ткнет сейчас огнем в лицо ему, в глаза – он ослепнет. Глаза лопнут от жара и вытекут.
Нога Ташура – не в валенке – в монгольском сапоге с чуть загнутым носком – на его груди. Где ружье? Он не даст ему взять ружье. Оно рядом. Протянуть руку. Он протянул руку. Ташур наступил ему сапогом на кисть руки. Раздался хруст. Боль пронзила его. Он забился, закричал, уворачиваясь от огня:
– Косая собака! Ты!.. ты сломал мне руку…
– Я оставлю тебе жизнь, – улыбнулся Ташур и снял сапог с руки Осипа. – Ты будешь умирать
