Живое женское лицо. Мертвенно-бледное. Глаза закрыты. Нежен овал лица. Дынная косточка. Плод абрикоса. Губы чуть дрогнули. Она слышала его. Она пыталась позвать его.
Он поднес к отверстию огонь. Если она почувствует огонь, жар – она откроет глаза.
– Эй, барышня!.. Вы… кто вас сюда… затолкал?..
Холодный пот тек у него по спине. Понятно, кто! Жрецы. Проклятые раскосые жрецы, поклоняющиеся зверским богам, сеющим смерть и требующим – в жертву Смерти – жизни! Девушка-то живая. А красивенькая, миленькая… вот ужас-то где!.. и, эх, кажись, тутошняя, китайка ли, монголка…
– Раскосенькая дак, – шепнул он и утер тылом ладони пот под носом, с губы, со щек. – Ласточка, эй!.. Как ты тут?.. Чуешь ли?.. я щас, щас тебя ослобоню… вот только найти бы, чем поддеть это дьявольное железо…
Он огляделся вокруг. Скелеты вдоль стен. Сидят и стоят, прислоненные к камню навек, ни слова не скажут. Эх… нож!.. был бы у него с собою сейчас нож, тот нож с процарапанной на нем женской фигуркой, тот, что Унгерн отнял у него… Вот знатный был нож, подцепить и рвануть вверх таким охотничьим ножом этот стальной лист ничего б не стоило… Хотя… гвоздями он прибит, надо думать, мощными… вон какие шляпки гвоздевые – инда грибы маслята…
– Э-э-эх… – мучительно выдохнул Осип.
Огонь лизнул тьму. Девушка, умиравшая внутри Каменной Лодки, открыла глаза.
Она открыла глаза, и Осип, продолжая держать сыплющий искрами сандаловый веник над головой, наклонился над отверстием, над глядящим изнутри смерти – живым лицом.
Да, она была раскоса, как все здесь, на Востоке, и черты ее лица, истощенного, изможденного, были все же до того нежны и излучали сияние утонченной женственности и взлелеянной поколениями, отточенной грации, что даже Фуфачев, грубый, неотесанный казак, догадался: эта – царского роду. Дыханье у него захолонуло. Сполохи пламени ходили по щекам, по губам, отсвечивали в широко открытых раскосых глазах, и мечущийся по лицу свет создавал впечатление, что девушка смеется… улыбается. Ее изящно вырезанные губы дрогнули, приоткрылись. Осип наклонился ниже, и из дыры на него сильнее, невыносимее пахнул запах приторного, загустелого, будто зимнего, меда.
– Ну… Ты меня видишь?.. Говори…
Меж губ блеснули зубы. Господи, она уж и говорить-то не может!.. Она – умрет вот-вот… живой скелет, труп… Если оно скажет хоть словечко… Господь милосердный, как же вытащить ее отсюда, как?!.. Разбить столешницу… найти бы хоть молоток тут, топор!.. Эх, Оська, что чушь сам себе мелешь… надо запомнить место, пометить, красную тряпку, как к камню обо, привязать, ускакать, приехать еще раз – с топорами- молотками, с ножами-кинжалами, а то и гранат связку с собой прихватить – это капище к лешему разнести в пух, чтоб только клочки, щебенка да осколки по гольцам, по степи полетели!..
– Говори!..
Раскосые темные глаза глядели на него. Губы-лепестки вздрогнули еще раз. Вместо «да» раздался стон. Длинный, еле слышный, тягучий, как льющийся из ложки мед, стон.
– О-о-о-о-о-о…
– Ты жива… ты жива, – забормотал Осип, вертя над головой факел, продолжая отчаянно осматриваться, вглядываться туда, сюда, буравить глазами тьму. – Эх, деточка, жива ты!.. Как же тебя вынуть, болезная?.. А?.. Вытащу-то я тебя – как?..
И его осенило. Ружье. Ружье у него за плечом.
Как же он забыл, он же при оружии.
Он… ну да, он… прострелит те места, куда вбиты громадные гвозди со шляпками, как грибы.
Он руками, голыми руками оторвет к едрене матери эти железные листы, прибитые к каменной столешнице.
Бедняжка… валяется тут под железом… всего лишь под листом железа!
Ой ли?.. А вдруг… он оторвет железный лист… а там… прочная каменная столешница?.. которую – разбить – только могутным молотком… «У барона есть геологический молоток. Он его Сипайлову дает. Для казней». Он вспомнил, как Ружанскому молотком перебивали ноги-руки. Пот холодным ручьем продолжал течь между лопаток. Он, осмотревшись, укрепил горящий пук ветвей в черном отверстии в столешнице рядом с дырой, откуда глядело лицо несчастной. Сдернул с плеча ружье. Вскинул. Приставил к плечу приклад. Дуло наставил на угол стола.
– Не бойся, барышня, – хриплым шепотом вымолвил Осип, – щас выстрелю… ну, погрохочет тут немного…
«А прошьет ли пуля таковую жестянку-то?!.. а ну как рикошетом отскочит – да мне в рожу!.. Нет, прострелит, не такая уж толщина несусветная… тонкий лист… да ржавый…» Мысли метались. Пот заливал лицо. Было ощущенье – тут, в пещере, будто б топили сто печей, будто бы жар тут стоял несносимый. Он прищурился, бормотнул: «Матушка Богородица, помоги!..» – и нажал на курок. Грохот заполнил пещеру до отказа. Осипу показалось – обвалился потолок. Он прижмурился и присел перед столом. Глянь-ка, пуля взяла ржавую железяку. Ну верно, вблизи что не взять. Разворочала… рваная дырка, гляди-ка…
Он наклонился, чтобы рассмотреть дыру, проделанную пулей – и услышал за собой внятный, железный, каркающий, искусственный голос:
– Дур-ракам закон не пис-сан. Дур-ракам зак-кон не пис-сан.
Он обернулся стремительно. За его спиной стоял человек. Осип успел рассмотреть лишь островерхую монгольскую шапку. Тень метнулась с плеча человека, отлетела в сторону угольным пеплом, паровозной сажей. Казак не успел даже крикнуть – человек, восставший за его спиной из мрака, бросился наперерез ему и в мгновение ока выбил у него из рук ружье, и оно отбросилось в сторону с шумом и лязгом, клацая, звякая прикладом, затвором и стволом по камням. Другим мощным ударом человек в монгольской шапке выбил из дыры в столешнице пылающий сандаловый факел. Ветки свалились на пол, монгол рванулся вперед, наступал на огонь сапогами, затаптывая его. Настала тьма.
И во тьме, в пустоте человек схватил человека. Двое начали бороться.
Осип ухватил человека за пояс и попытался перевернуть. «Х-ха!» – выдохнул противник в лицо ему и подсек ногу Осипа ногой, одновременно чиркая ребром ладони перед его лицом. По жиле, проходящей вдоль шеи, около уха, человек не попал в темноте – и испустил вопль негодования и досады. Осип не знал приемов восточной борьбы, но так в его станице, где он вырос, не дрались ни мальчонки, ни мужики. Он понял – перед ним опытный, злой и опасный противник. Воин. Размышлять было некогда. В сладкой, непроглядной, душной тьме пещеры монгол отпрыгнул от Осипа, ибо казак мощно развернулся, чтобы кулаком крепко ударить подлеца, – и кулак наткнулся на пустоту, а в воздухе послышался хруст материи по шву – человек резко поднял ногу и выбросил пятку вперед, и Осип, чудом почуяв, куда сейчас положится удар, еле увернул лицо. Однако удар все-таки достиг цели, правда, пятка ударила не в подбородок, а в плечо. Казак пошатнулся и упал на одно колено. Быстрее ястреба человек набросился на него, уперся ему в грудь руками и повалил его, подмяв его под себя одним еле уловимым, едва заметным движеньем. Прижал к холодным камням пещеры. Фуфачев задыхался. Острое колено противника уперлось ему в грудь. Поползло выше. Придавило горло. «Он удавит меня», – мысль билась отчаянно, в глазах темнело, Осип рванулся, как зверь, которого вот-вот прирежут, однако монгол держал его крепко, железной хваткой. Хриплое дыхание во тьме. Тишина. Красные круги перед глазами. Тьма вспыхивает последними огнями. Ты еще можешь их увидеть, огни жизни, Осип. Ты еще можешь вырваться.
Ты уже не можешь вырваться.
Если можешь, помолись Богу. Своему Богу. Христу родному. Не Будде.
Быстро шепчи молитву, через миг ты уже не сможешь ни дышать, ни…
– О-о-о-о-о-о!.. а-а-а-ах…
От столешницы, из отверстия, снова раздался вздох-стон. Тот, кто держал Осипа, на мгновенье вздрогнул и ослабил хватку. И казак, поняв эту слабину врага, рванулся, напряг все силы, вздул все мышцы, чуть не порвал все сухожилия – выпростал руку, ударил монгола в грудь, под ребро, развернулся, как медведь, попал локтем вражине в лицо.
Кто ты?! Кто тебя послал?! Ты ли убил всех, кто спрятан здесь?! Другой ли?! Я узнаю. Я все узнаю. Ты… ответишь…
И за нее – тоже…
Они, схватившись, покатились по камням. Острые выступы камней вонзались под ребра. Тулуп на Осипе
