жизни. Когда горит мой дом — это одновременно и несчастье, и игра пламени. Страдающий может утешаться тем, что и то, и другое суть плоды воображения. Патера, получавший выгоду с обеих сторон, вероятно, хорошо это знал.
Благодаря родственному биению пульса я научился понимать животных. Вот этот кот плохо выспался, а у того щегла — подлые мысли. Происходящее вокруг отражалось во мне, и эти отражения отныне управляли моими поступками. Шум внешнего мира терзал и оголял мои нервы достаточно долго, чтобы они стали восприимчивыми для впечатлений в мире грез.
Все эти процессы завершаются тем, что человек перестает существовать как вид — в нем больше нет нужды. Этот путь ведет к звездам.
В ту ночь я заснул, обуреваемый великими мыслями. Но далеко не столь великолепен был мой сон, который я все же хотел бы привести здесь ради его необычности. Я увидел себя стоящим на берегу реки и с тоской вглядывающимся в предместье, которое выглядело обширнее и живописнее, чем наяву. Насколько хватало глаз, тянулось нагромождение мостов, башен, ветряных мельниц, зигзагов холмов — все это было перемешано и слито воедино подобно миражу. Среди этого хаоса мельтешили большие и маленькие, толстые и тонкие фигуры. Пока я так стоял и смотрел, я вдруг почувствовал, что за моей спиной стоит мельник. «Это
За моей спиной у реки сидел мельник — при его виде мне стало не по себе — и изучал огромный газетный лист. После того как он дочитал, а затем сожрал лист, из ушей у него повалил дым, сам он стал медным, поднялся и, придерживая обеими руками отвислый живот, принялся метаться вверх и вниз по берегу. При этом он дико озирался и издавал пронзительные свистки. А потом грохнулся оземь, будто сраженный ударом, побелел и стал прозрачным, и в его внутренностях отчетливо вырисовались два маленьких железнодорожных поезда; они, кажется, преследовали друг друга, с быстротой молнии проезжая кишку за кишкой. Качая головой и несколько ошарашенный, я хотел было предложить мельнику свою помощь, но потерял дар речи при виде шимпанзе, который с немыслимой скоростью насадил вокруг меня сад, причем толстые яблочно-зеленые саженцы моментально взошли в сырой почве, образовав заросли какой-то гигантской спаржи. Я боялся, что окажусь запертым внутри этой живой ограды как в клетке, но был освобожден раньше, чем успел как следует поразмыслить. Мертвый мельник — уже непрозрачный — снес, сотрясаясь в схватках, многие сотни тысяч молочно-белых яиц, из которых моментально развились легионы улиток, которые стали жадно пожирать своего родителя. В воздухе распространился едкий запах копченого мяса, и мясистые стебли стали гнить на глазах, превращаясь в подобие пряжи из фиолетово мерцающих нитей.
Я увидел колоссального моллюска, возвышавшегося на речном берегу, словно утес, и запрыгнул на его твердую створку. И тут — новая беда! Моллюск раскрыл створки, подо мной заколыхалась желатинообразная масса… и я проснулся.
Часть третья. ГИБЕЛЬ ЦАРСТВА ГРЕЗ
Первая глава. Искуситель
Геркулес Белл из Филадельфии заставил много говорить о себе. Этот миллиардер ничуть не стеснялся в расходах, буквально затопив своим золотом страну грез. Наше прогнившая финансовая система, должно быть, вызывала у него омерзение. Он сговорился с Альфредом Блюменштихом, и скоро стало заметно, что у нас появились новые деньги. Никто уже не соглашался брать купюры, нельзя было предлагать изъятые из обращения позеленевшие монеты. В первое время сильно распространилась роскошь, весь Перле охватила бессмысленная суета. День за днем богачи закатывали пышные празднества, народ теснился в кабачках, пил и смердил. Повсюду дружно поднимали тосты в честь американца, — как все его называли, — славили его великодушие и щедрость.
Дело уже шло к осени. Радуясь своему духовному просветлению, я позволил себе временный отдых.
Американец разместил свою штаб-квартиру в «Голубом гусе», сняв за высокую плату весь бельэтаж. Как-то вечером я надел выходной костюм и отправился в гостиничный ресторан, чтобы взглянуть на миллиардера.
Там я застал Кастрингиуса и господина фон Бренделя и получил возможность узнать моих коллег еще с одной, новой для меня, стороны.
За то долгое время, что мы с ним не видились, Кастрингиус свел знакомство с бароном фон Бренделем. Теперь он сразу узнал меня, но, к моему удивлению, держался весьма отчужденно и свысока. Он коротко и небрежно ответил на мое приветствие, словно мы были едва знакомы, и сразу отвернулся от меня. Это меня в известной мере насторожило. «Что это с ним? — подумал я. — Я ведь никогда его не обижал; обычно он бывал даже навязчив. Разве мы не разлучались почти на четыре месяца? Смешно». Присутствию Бренделя я искренне обрадовался. Он как раз изучал меню и не сразу заметил мой приход, но, как только увидел меня, радостно вскочил и пригласил за свой столик. Художник надменно-удивленно поднял брови, но быстро оценил ситуацию, и его высокомерие растаяло. Он протянул мне свои «гребные винты». Дело объяснялось очень просто: Кастрингиус понятия не имел о наших приятельских отношениях с Бренделем и хотел удержать Бренделя для себя. Когда это не вышло, он мигом применился к новым обстоятельствам — этакий гений приспособленчества. Когда он ненадолго отлучился от столика, Брендель пожаловался мне, что его новый друг ревниво следит за каждым его шагом. Сопровождает его на каждое рандеву, где потом заявляет, что «подождет поблизости». Брендель то и дело использует художника в роли любовного почтальона, но у того очень своеобразная манера выполнять подобные поручения. «Уж и не знаю, как от него отделаться! — сердито жаловался Брендель. Кроме того, он необыкновенно участлив, — видимо, это помогает ему набираться опыта!»
— Да, истинно артистическая натура! — смеясь, утешил я барона.
Впрочем, этот вечер получился почти веселым. Брендель заказал шампанское, и Кастрингиус фамильярно похлопал меня по колену: «Ну что, довольны?» Он не знал о моем равнодушии к спиртному в любых его формах.
В большом зале по соседству стоял шум. Слышались речи и аплодисменты: американец устроил целое собрание. «Я еще наведу порядок в этом сонном царстве!» — клялся он перед публикой. Позднее я увидел
