его, когда он собственной персоной проходил через кафе. И никогда не забуду его появления. В дверях возник человек лет сорока с лишним, коренастый, с широкими богатырскими плечами. В его лице сочетались черты коршуна и быка. Оно было несколько асимметричным; кривой крючковатый нос, мощный подбородок и высокий, узкий, угловатый лоб сообщали его голове что-то дерзкое, мрачно-отважное. Его черные волосы уже приметно серебрились на висках. На нем был фрак. Короткими, упругими шагами миновал он наш столик. Кастрингиус почтительно приветствовал его и получил в ответ короткий кивок. Американец привлек внимание всех посетителей ресторана. «Вот парень, у которого, как говорится, денег куры не клюют, — задумчиво глядя ему вслед, заметил Кастрингиус. — И заклятый враг Патеры, так сказал мне наш редактор». С этими словами он наполнил свою рюмку. Брендель чокнулся с ним, скептически улыбаясь, и заметил: «Словом, всех ему благ, и вам — тоже!»
С каждой рюмкой Кастрингиус становился все благодушнее. Когда же появилась цыганская капелла с цимбалом, он принялся зубами щелкать орехи, хлопать себя по курчавой, как у негра, голове и кричать первой скрипке: «Посмотрите на человека с зубами льва!» Поймав на себе удивленный взгляд Бренделя, он пояснил: «Это мой добрый приятель, пригласить его к столу?» Брендель спросил моего согласия. Но я сказал, что скрипач просто отвратителен. И вновь до нас донесся шум собрания, перекрываемый зычным голосом американца.
Осмотревшись, я заметил еще одного старого знакомца — профессора Корнтойра. Старый господин сидел в боковой нише, празднично одетый, в светлом шелковом жилете и галстуке, затянутом под самым подбородком; перед ним стояла бутылка бургундского. Я встал и подошел к нему поздороваться. Он сделал радостную, торжественную мину и предложил мне стул. «Только на минутку! — сказал я, садясь. — У вас какое-то радостное событие?»
— О, мой милый, вы даже представить себе не можете! Она — моя, она принадлежит мне, сегодня у меня великий день! — Его добрые глаза светились восторгом. — Десять лет я искал ее и теперь, наконец, нашел! Вы и не подозреваете, что это значит для старого человека! Это омолаживает! Новая жизнь разливается по одряхлевшим членам! Никогда больше я не отпущу от себя Acarina Felicitas!
Я поздравил его. «Поздняя любовь? — подумал я. — Смотри-ка, вот не ожидал такого от этого почтенного господина! Верно, певица из варьете? Среди них и правда есть хорошенькие».
— Но почему же вы не привели ее с собою? — спросил я, про себя уже жалея старика. («Уж она задаст ему жару», — подумал я при этом.)
— Да ведь она здесь! — с пафосом вскричал профессор и вынул из кармана сюртука маленькую коробочку, оклеенную серебряной бумагой.
— Фотография? Медальон? Покажите, прошу вас!
— Нет, сама Acarina Felicitas, моя возлюбленная, вот она — сидит в уголке!
В коробочке, действительно, приютилось крошечное грязно-серое насекомое — мерзкая книжная вошь! Только теперь я понял, в чем дело.
— В доме Отца Моего много обителей.
Когда мы выходили, я спросил у хозяина отеля, почему в соседнем зале так шумно.
— Скажу вам по секрету, — таинственно отозвался он: — Сегодня было основано общество «Люцифер»!
Кастрингиус, который к этому времени изрядно напился, хотел во что бы то ни стало увлечь нас к мадам Адриенн. Мы отказались.
— Тогда художник пойдет один! — заявил он, вывернул наизнанку свой сюртук кофейного цвета и в таком виде удалился, вышагивая гордо и важно. Его последние слова, обращенные к нам, были: «Спокойной ночи, несовершеннолетние!»
Богатый американец заставлял говорить о себе все больше. Каждый день он галопом проезжал по Длинной улице на своем черном скакуне, и мы из окон кафе могли отчетливо видеть его презрительную усмешку, когда бледные граждане сонной столицы испуганно прятались в укромные углы, чтобы избегнуть столкновения с лихим всадником. У купальни он привязывал коня, раздевался и — снова на коне — въезжал в воду. Этот атлет с легкостью управлялся с брыкающимся животным. Однажды после купания он посетил и наше кафе. Заказал напитки, каких здесь сроду не бывало, и разразился руганью, как только узнал об этом. Наконец, немного успокоился на гроге. Я впервые получил возможность разглядеть его вблизи: его резко очерченный, дьявольский профиль находился прямо передо мной. «Да, весьма опасная личность!» — вынужден был признаться я. Он не выпускал изо рта короткую трубку, но вдобавок еще имел при себе две гигантских коробки с толстыми сигарами — «пропагандистские сигары», как он их называл. Каждому он предлагал такую, и кто брал, тот уже наполовину становился его человеком. Кроме того, он всюду проповедовал свои теории и свои союзы и приобрел приверженцев также и в кафе. Основанный им социально-политический союз «Люцифер» удостоился приветствия в «Голосе», официальный же бюллетень промолчал об этом событии. Он много рассказывал о внешнем мире, обращаясь ко всем нам и требовательно оглядывая аудиторию, словно хотел убедиться в должном эффекте своих речей. Некоторые из его высказываний я помню до сих пор: «Вам недостает солнца, дурачье! Ну и поделом вам, вы зря тратите жизнь! Почему вы не защищаетесь? Поглядите на меня — я плюю на вашего Патеру!» И, язвительно смеясь, он с грохотом опустил кулак на стол. Слушатели испуганно съежились, они — почти все из них — искренне боялись, что вот-вот ударит молния в наказание за подобное кощунство. И трусливо опустили глаза. Хозяин кафе торопливо перекрестился, ударил себя кулаком в грудь и скороговоркой прочел короткую молитву. Антон забился за печку и дважды прошептал: «Чертов дьявол! Чертов дьявол!»
Одни шахматисты остались невозмутимыми.
Американец, увидев, какое впечатление произвела его речь, плюнул на пол, бросил на стол золотой и вышел, исполненный презрения.
Хотя ему и не удалось привлечь на свою сторону всех и вся, он, во всяком случае, пробудил в гражданах столицы грез вкус к политической жизни; этим он, однако, причинил больше зла и несчастий, чем, вероятно, входило в его намерения. Объединения и группы росли как грибы. Все хотели разного: свободы выборов, коммунизма, свободной любви, введения рабовладения, прямого сообщения с заграницей, еще более строгой изоляции, отмены пограничной службы — словом, наружу выходили самые взаимоисключающие устремления. Создавались религиозные клубы: католики, иудеи, магометане, свободомыслящие объединялись по убеждениям. Жители Перле — по самым различным мотивам: политическим, коммерческим, духовным — раскалывались на общины, из которых иные насчитывали по три-четыре человека.
Такого американец не ожидал, он не собирался заклинать этих духов.
— Вы, безмозглые тени, ни на что уже не годитесь, вы продались дьяволу, а та крупица здравого смысла, что у вас сохранилась, стала жертвой обмана! — это он заявлял во всеуслышание.
Большой приток иностранцев, пришедшийся на этот период, принес с собой много странностей и несообразностей. А именно: новички сплошь и рядом встречали здесь своих двойников; это давало почву для всяческих конфликтов и недоразумений, ибо новоприбывшие походили на старожилов не только фигурой и осанкой, но копировали своих «прототипов» даже в одежде. Смешно сказать, но по улицам расхаживали два Альфреда Блюменштиха, два Бренделя, несколько Лампенбогенов. Люди забегали в кафе, чтобы поздороваться с добрым знакомым, которого давно не видели. И к своему удивлению обнаруживали, что это был совсем другой человек. По улице шел Лампенбоген — я приподнимал шляпу, а на следующем перекрестке — снова Лампенбоген. Нашего хозяина кафе я однажды встретил четыре раза подряд, но готов поклясться, что в это же время он сидел и в своем заведении. Да и у меня, похоже, было другое Я, потому что меня нередко дружески хлопали по плечу, а увидев лицо — смущенно извинялись.
Однажды я пережил сильнейшее потрясение. В Торговом переулке, представлявшем собой темную щель между Французским кварталом и овощным рынком, я повстречал даму, которая как две капли воды походила на мою покойную жену. Охваченный горькими воспоминаниями, я следовал за ней, пока она не скрылась в доме с высоким старомодным фронтоном. На пороге она оглянулась на своего преследователя — о боже! это сходство проявлялось в мельчайших движениях! Впоследствии я часто встречал ее и должен признаться, что иногда даже подкарауливал. Втайне, почти не отдавая себе в этом отчета, я уже подумывал, а не возможно ли повторное счастье? — пока не увидел ее под руку с неуклюжим господином с длинными, как у художника, волосами и в широкополой шляпе. Я осведомился у портье: она оказалась
