их размножение шло фантастическими темпами. От этой напасти не спасали ни оружие и яды, выдаваемые властями, ни строжайшие распоряжения держать двери и окна закрытыми. Организовались добровольные охотничьи отряды, которые помогали военным и полиции. Во многих домах были пробиты амбразуры.
В одно прекрасное утро жена хозяина кафе проснулась среди четырнадцати диких кроликов. Ее спальня была отделена от моей комнаты тонкой перегородкой, и я слышал писк малышей.
Но хуже всего были змеи. Ни один дом не был защищен от их вторжения: эта нечисть селилась повсюду: в ящиках столов, платяных шкафах, карманах, кувшинах для воды. К тому же эти коварные твари отличались чудовищной плодовитостью. Пробираясь в темноте к своей комнате, человек наступал на отложенные ими яйца, которые с хрустом лопались. Кастрингиус блистал в своем новоизобретенном «Танце на яйцах».
Жизнь во Французском квартале скоро стала невыносимой. Но даже во время этого звериного нашествия большинство горожан не вешали носа. Оленей подстреливали прямо из окон и тут же приглашали приятелей на жаркое. Из чердачного окна моего прежнего дома открывался далекий вид на пашни и луга. Теперь эта территория превратилась в гигантский зоосад. Река тоже внесла свою лепту: в ней снова появились крокодилы, которых за несколько лет до этого путем огромных усилий удалось прогнать вниз по течению. Купальню пришлось закрыть, так как в кабинах обосновались электрические угри, чей заряд смертелен для человека.
Одним из немногочисленных светлых пятен в эти тяжелые дни было изобилие вкуснейшего жаркого и других деликатесов из дичи.
Мой старый профессор-зоолог, как и следовало ожидать, снискал всеобщее внимание. Он читал публичные лекции, в которых учил сограждан отличать опасных животных от безобидных. Вооружившись старенькой трехстволкой, он с раннего утра отправлялся туда, где водились газели, дикие свиньи и сурки, и всецело отдавался охоте. Но звери очень скоро привыкли к этому чудаковатому стрелку в очках и даже по- своему полюбили его. Зато городским окнам ружье профессора наносило столько вреда, что его пришлось конфисковать.
По вечерам выходить из дому можно было только с оружием и фонарем. Капканы, волчьи ямы и самострелы делали наш город еще более ненадежным. Но никому из жителей не приходило в голову отказаться от своих привычных увеселений.
Резкое падение морали пришлось как нельзя кстати моему коллеге Кастрингиусу. Его порнография пользовалась большим спросом — теперь он был модным художником. Такие его рисунки, как «Сладострастная орхидея оплодотворяет эмбрион» имели массу поклонников. Гектор фон Брендель купил у него целый цикл работ, поскольку Мелитта нашла их «забавными». Поначалу она действительно радовалась картинам и повесила их в своем будуаре, заказав к ним изящные рамки. Но это увлечение было лишь недолгим капризом, и уже через несколько дней она без сожаления рассталась с подаренным. Картины забрал один ее селадон, драгунский офицер, отдав взамен пару серег с изумрудами. В ту же ночь он снес картины в кафе, где как раз проводилась лотерея. Выручка была предназначена для тех, кого распутная жизнь довела до сифилиса. В нашей больнице до сих пор не было отделения для таких пациентов. — Денег собрали довольно много. Блюменштих — банкир, а не старьевщик — добавил недостающее, и отделение вскоре открыли в монастыре, рядом с детской больницей.
По иронии судьбы рисунки достались мне, и теперь они висели у меня в комнате. Однажды я встретил на улице Кастрингиуса. Он подыскивал новое помещение: окно его ателье разбилось, и внутрь проникло множество летучих мышей, которые теперь висели на штангах гардин, будто копченые окорока. Рассказывая мне об этом, он отбивался тростью от назойливого горного козла. Я пригласил его к себе: мол, у меня висят его картины. Несказанное удивление! «Как они к тебе попали?» Я объяснил. «Это очень хорошие работы. „Плеть в белую полоску“ — самая зрелая из моих вещей. Это синтетическое воплощение морали будущего. Еще не родилась женщина, которая смогла бы сделать из этого нужные выводы. В этой картине — целый букет смыслов!»
Я полностью признал его правоту — ведь я был единственным человеком в стране грез, кто судил о его произведениях с эстетической точки зрения. И вообще я любил этого оригинала и чудака — а почему бы и нет? Кто чувствует себя безгрешным, пусть первым бросит в него камень.
Внезапно с улицы послышался шум; мы подошли к окну. Внизу стояло много людей; они смеялись, да и было над чем. Подумать только: обезьяна забастовала! Джованни еще несколько дней назад оставил одного господина выбритым наполовину, когда мимо окна промчалась стайка макак. Потом его поманила смазливая мартышка, а такому искушению наш помощник парикмахера противиться не мог. В первый раз философу еще удалось удержать его с помощью бамбуковой палки и пространного рассуждения о том, что время делится на маленькие вечности. Теперь, однако, уже не помогали никакие утешения. Джованни грациозно вскарабкался по водосточному желобу, зацепил по пути своим цепким хвостом принадлежавшую принцессе фляжку кофе, удобно уселся на окошке моей бывшей — ныне пустующей по причине ветхости — квартиры и заиграл на губной гармонике, которую вытащил из своего защечного мешка. Старуха пришла в бешенство и хотела было достать разбойника метлой. Тот немедленно выбросил фляжку и схватил метлу. Надо было видеть в этот момент старую даму! Она отскочила от окна и исчезла из поля зрения, чтобы тут же появиться в третьем этаже. Джованни Баттиста ликовал! Мы наблюдали за их схваткой из моего окна. Обезьяна отняла у старухи ее главное оружие, каминные щипцы, и великодушно вернула ей метлу. Она превратилась и летающее животное. Заметив оставшиеся после меня флакончики с тушью, она принялась метать их в старуху с завидной меткостью. Собравшаяся внизу публика кричала ура — принцесса бранилась как извозчик.
Тут обезьяна снова появилась у окна в засаленном чепце старухи и сиганула вниз. Корча уморительные гримасы, она проделала обратный путь по водосточному желобу. Пока старуха вопила наверху, призывая полицию, внизу уже ждал парикмахер с палкой в руке. «Стыдитесь!» — крикнул он обезьяне.
Как раз в этот момент коммерции советник Блюменштих выходил с довольной улыбкой на губах из жилища своих девяти подопечных. Он в очередной раз сыграл на свой лад роль благодетеля. Экипаж уже был подан. Обезьяна совершила головокружительное сальто-мортале на голову рысака, и тот рванул с места! Люди в восторге кричали «браво!», пока экипаж со своим гротескным кучером не исчез за поворотом.
Это только одна сценка, а ведь подобные спектакли случались в то время едва ли не каждый день.
Никто не мог понять, откуда взялось такое изобилие фауны. Звери стали подлинными хозяевами города и, похоже, сами чувствовали себя таковыми. Лежа в постели, я постоянно слышал беготню и стук копыт. Верблюды и дикие ослы свободно расхаживали по улицам; дразнить их было опасно.
В отличие от преумножающегося со страшной быстроотой животного мира растительная жизнь угасала на глазах; все было обглодано, растоптано, оголено. Липовые аллеи на шоссе и в районе кладбища превратились в ряды обнаженных стволов. Земля курилась паром, как будто собиралась извергнуть из себя новых тварей. Из неглубоких ям сочился теплый туман с кисловатым запахом. По ночам город окутывал странный, размывающий все очертания сумрак.
Самое страшное состояло в том таинственном процессе, который начался вслед за вторжением животных, нарастал безостановочно и со все возрастающей скоростью и стал причиной окончательной гибели страны грез.
Болезни неживой материи — гниение и тление проникали даже в самые ухоженные дома; похоже, какая-то неведомая разлагающая субстанция разлилась в воздухе, так как свежие продукты — молоко, мясо, а позже и яйца — в несколько часов прокисали и протухали. Многие здания покрывались паутиной
