трещин, и жильцам приходилось покидать их в срочном порядке.
В довершение всего нахлынули муравьи! Их можно было найти в любой щели и складке, в одежде, портмоне, постельном белье. Встречались три вида: черные, белые и кроваво-красные. Черные, самые крупные, водились в стенах и на открытом воздухе. Белые, куда более зловредные, превращали в труху деревянные балки. Хуже всех, без сомнения, были красные, ибо для своего обитания они облюбовали человеческие тела. Поначалу чесаться еще считалось неприличным, это делали только наедине с собой. Но как быть, если тебя грызут заживо? Во Французском квартале уже давно чесались все. Мы смеялись над ними, но вскоре занялись тем же. Первой подала пример супруга его превосходительства регирунгспрезидента во время званого вечера.
Удалить помет животных с улиц и пыль из квартир уже не было никакой возможности. Этого добра становилось все больше, сколь бы отчаянно с ним ни боролись. При обработке щеткой и выбивалкой рвалась одежда. Меня удивляло лишь одно: люди грез откуда-то черпали свое неизменно хорошее настроение.
Госпожа Лампенбоген, к примеру, была неисправима.
В ее доме перебывал весь офицерский корпус вплоть до самого юного лейтенанта. Скорее всего, он только выдавил из себя: «Милостивая госпожа!» — но особых ухаживаний она и не требовала. В конце концов она обратилась к низшим слоям населения. Я часто наблюдал на улице ее обычный маневр — высоко задирать юбку. Любопытные останавливались. Собаки бежали ей вослед. А шутить с ними теперь было опасно. Как-то раз большой кобель порвал на ней платье: она в страхе убежала, выронив скомканное письмо. Я подобрал его и на досуге прочел.
«Моя муравьиная царица!
Я по-прежнему опьянен своим счастьем и целую в душе все Твои прелести. В моих сновидениях Ты, как и прежде, — повелительница. Как Ты спала? Как всегда, мало? Но знай, что у меня теперь есть средство, позволяющее, по крайней мере, спокойно лежать. В платяной шкаф, положенный на пол плашмя, насыпается дюймовый слой порошка от насекомых… одеяло… еще порошок… и еще одеяло. (Вошедшие нынче в моду ночные рубашки с пуговицами по всей длине для этого не годятся.) Шкаф закрывается, и, пока я в нем лежу, небольшое отверстие (в форме сердечка?!), затянутое сеткой от комаров, обеспечивает доступ воздуха.
Пожалуйста, не посылай мне больше писем в отель; я ненавижу банду американца, особенно Жака, этого прожженного негодяя. Кроме того, в последнее время там кормят просто отвратительно; отныне я обедаю в старом кафе на Длинной улице. Письма адресуй туда на имя Г. ф. Б., но только не передавай через Н. К. — он ненадежен, а с тех пор как связался с проклятым американцем, стал еще и наглым.
Твой толстяк, наверное, страшно недоволен тем, что от него съехал последний квартиросъемщик? Тем более что парикмахер намерен закрыть свою лавочку, а принцесса платит не слишком щедро. Сегодня я видел Твоего мужа едущим в карете, но он был так занят борьбой с назойливыми паразитами, что не заметил меня.
Итак, сегодня ровно в девять я жду Тебя за розовым кустом, каким бы голым он теперь ни был!
Всегда Твой Гектор.
NB. Я все еще получаю анонимные письма насчет нашей с Тобой связи, — до чего же плохо знает свет мою Мелитту!»
[Вскоре у каждого был пузырек с порошком от насекомых. Если раньше жители города грез были подвержены сонливости, теперь они не спали вовсе. Возбужденные, с лихорадочным румянцем на щеках они бродили по городу долго после полуночи. На улицах было безопаснее, чем в обветшалых домах. В последние дни страсть размножения у животных достигла высшей точки. Во всех темных углах, в воде и в воздухе спаривались всевозможные твари. Из хлевов доносилось ржание, блеяние и хрюканье. Один из быков, разъяренный видом забитых коров, раздавил мясника, размазав его по стене.
Американец сеял ненависть и раздор и всё высмеивал. Веру в Бога сохранили лишь немногие. Великие чары часов были забыты, лишь изредка кто-то заходил в башню, но не задерживался там даже на предписанные полминуты, тут же спеша наружу.
В один из последних вечеров, когда я, собираясь улечься в кровать, нашел под одеялом двух скорпионов и собирался продолжить][1] охоту на эту и прочую нечисть, выяснилось, что мое оружие — подставка для сапог — совсем рассохлась. Я схватил ножницы — они были съедены ржавчиной. Лишь тогда я обратил внимание на то, что моя бумага заплесневела, а линейки, стол для рисования, колченогий комод — словом, все деревянные предметы — изъедены червями и насквозь прогнили.
А как выглядел я сам? Да ничуть не лучше! Правда, и другие — те, кто раньше был аккуратно и опрятно одет, — теперь ходили по улицам в лохмотьях. Наши одежда и обувь покрылись плесенью. Не помогали ни стирка, ни чистка. Материя расползалась по ниткам и отрывалась кусками. Мы, мужчины, еще сохраняли видимость достоинства, а вот бедные дамы… но тс-с.
Еще более разительные перемены наступили после того, как дома стали практически непригодными для проживания. Если жильцы нижнего этажа не испытывали особых затруднений, то для подъема по лестнице требовалась отчаянная смелость.
Когда кельнер как-то раз подал мне тухлое яйцо, мутную жидкость в пивной бутылке с отбитым горлышком и какую-то жирную, склизкую тряпку вместо салфетки, я потерял терпение и позвал хозяина. Тот как раз пытался подпереть потолок с помощью досок от разобранного бильярда. «Что это значит? — набросился я на него. — На этом приборе вся медь позеленела. Уберите сейчас же это рвотное пойло и сальную тряпку!» Он согнулся в три погибели и заскулил: «Ах, это все персонал, мой господин!»
— Ну, ладно, — раздраженно отмахнулся я, взял свой цилиндр и вышел из кафе, успев заметить, что на месте, где я только что сидел, обосновалась целая колония муравьев.
Если я и продолжал наведываться в кафе, то исключительнов силу привычки. Там все было настолько неаппетитно, что приходилось ограничиваться черным кофе. Антон тоже переменился к худшему: у него были вечно немытые руки, и воняло от него за километр. Впрочем, никто ведь столько и не бегал, как он. Корку грязи, которой был покрыт Антон, парикмахер называл «материей». Один его вид мог вызвать рвоту! Тем более был я поражен, когда однажды вечером, возвращаясь домой, услышал в передней чей-то тихий смех и, посветив в угол, увидел — вместо животных, как того можно было ожидать, Антона, обнимающегося с Мелиттой. Вскоре после этого она погибла. Ее нашли растерзанной в ее собственной спальне. Запертую изнутри дверь пришлось взломать. В комнате оказался колоссальный дог. Вздыбив шерсть, он бросился на вошедших и прежде, чем его пристрелили, покусал двух полицейских. Оба вскоре скончались от бешенства. В последние дни жизни Мелитты от ее былой красоты не осталось почти ни следа. Тщетно силилась она с помощью толстого слоя кремов и пудры замаскировать печальные последствия своих похождений.
Тяжко страдали и оба наших шахматиста. Этим пожилым господам, всецело отдавшимся своему увлечению, любое движение тела стало казаться настолько сложным, что они были вынуждены производить многочасовые расчеты, прежде чем им удавалось пошевелить той или иной конечностью. Нетрудно понять, что при обилии вредных насекомых подобная неповоротливость обходилась им недешево. Большой похвалы заслуживает молодая дама, которая как-то зашла в кафе выпить чаю и заметила мучения стариков. Она просто подошла к ним и отважно смахнула с их одежды муравьев и клопов. Никто из нас не захотел оставаться в стороне. Если раньше мы только смеялись над их гротескно искаженными лицами, то
