зачем-то с головы мятый вылинявший картуз. — Вам чего: ноги в руки — и айда! А нам тут оставаться, жить… Лонись вон тоже горлопанили, горлопанили, сбили мужиков с панталыку… да и были таковы. А нам шкурой своей пришлось расплачиваться. Поперва Сатунин явился, учинил кзекуцию, сек всех подряд, не разбираясь, а посля Кайгородов с каракорумцами нагрянул…
— Боитесь за собственную шкуру?
— Боимся! А как же… Шкура у нас одна, спустят — другой не дадут.
— Правильно. И мы вас хорошо понимаем, — сказал Третьяк. — Но и вы поймите: Советскую власть никто нам не блюдечке не преподнесет, за нее надо драться с оружием в руках.
— Наше дело стариковское, мы свое отвоевали…
— Однакоче будя, старики! — вмешался вдруг седобородый, круто повернув разговор. — Правильно говорит командир: негоже отсиживаться. Чего там! — махнул рукой и повернулся к Третьяку. — Поможем. Чем богаты — тем и рады. Кха-кха… А нащет молодых скажу: недалеко они тут в горах да по уреминам ховаются, потому как не желают служить Колчаку. Так что будет у вас пополнение, — пообещал твердо.
Решили сделать в Камышенке передышку. Расквартировались. Выставили усиленные дозоры. И вскоре по всей деревне задымили бани. Такое в последнее время не часто удавалось, и партизаны радовались, как дети, этому случаю.
Третьяк, Огородников и Акимов отправились в первый жар. Нахлестывали друг друга пахучим березовым веником, покрякивая и постанывая от удовольствия. Казалось, каждая косточка прогревается и отмякает в густом и жгучем пару…
— А что, Иван Яковлевич, — смеялся Огородников, — в Америке, поди, нету таких бань, как у нас в Сибири?
— Нету, нету, язви их… — смеялся в ответ и Третьяк, скатываясь с полка. Акимов залюбовался могучей его фигурой — отпустила же природа человеку такую стать и силу! Илья Муромец — да и только.
— Видал я, Иван Яковлевич, крупных людей, но такого богатыря, как вы, впервые вижу… Интересно, сколько в вас весу? — спросил Акимов.
Третьяк, начерпывая в деревянную шайку щелоку, посмеивался:
— Около восьми пудов. А что ж… Революцию защищать и должны крупные люди. — И чуть погодя уже серьезно добавил: — Крупные и сильные не только телом, товарищ Акимов, но и духом. Это прежде всего.
Рано утром вернулась конная разведка и доложила: со стороны Паутово движется большой отряд каракорумцев.
— Большой… А поточнее? — спросил Огородников.
— Человек пятьсот, не меньше.
— А у вас от сраху не троилось в глазах?
— Никак нет, — обиженно отвечали разведчики, — видели хорошо.
— Ну что ж, — сказал Огородников, — встретим их, как подобает…
Однако Третьяк решительно возразил:
— Нет, нет, нельзя этого делать сейчас. Нельзя. Отряд обескровлен и не готов к этому… Положим людей — и только.
— Что же делать? — спросил Огородников.
— Отходить.
Спешно оставили Камышенку, прошли с версту вдоль речки — и повернули на Лютаево…
Огородниковский отряд увеличивался, как снежный ком, по дороге: вначале примкнуло к отряду тридцать камышенских парней, скрывавшихся от колчаковской мобилизации неподалеку от села; чуть позже, верстах в девяти от Коргона, столкнулись (и чуть было не перестреляли друг друга) с коргоноабинскими повстанцами, среди которых оказалось немало фронтовиков, упорно не желавших расформировываться… Однако и таял отряд, как снежный ком, когда хорошо пригревает: почти ежедневно откалывались в одиночку и группами уставшие, полураздетые и потерявшие веру в успех повстанцы… Никакие доводы и уговоры не помогали. Так и шло: одни примыкали к отряду, другие уходили из него, поддавшись упадническому настроению, которое подогревалось и усугублялось, кроме всего, провокационными слухами: дескать, повстанческое движение на Алтае подавлено полностью, остались лишь отдельные жалкие группы, а потому военные власти адмирала Колчака предлагают повстанцам разойтись по домам и заняться мирным трудом, обещая при этом не применять к ним никаких карательных мер…
— И вы поверили? — спрашивал Третьяк, внимательно оглядев каждого из семнадцати человек, стоявших перед ним понуро, но с твердым намерением — уйти. — Поверили этой наглой и открытой провокации?
— Дак нету ж никаких сил больше, товарищ комиссар… Второй год, почитай, без роздыху бьемся, бьемся… как рыба об лед — а толку никакого.
— Ладно, — махнул рукой Третьяк. — Уходите, коли решили. Но с одним условием. — Он помедлил и уточнил: — Пожалуй, даже два условия. Первое: обратный путь в отряд для вас открыт. И как только вы на собственной шкуре испытаете все «прелести» колчаковских обещаний, как только поймете, что нет у вас иного пути, чем путь борьбы за Советскую власть, так и возвращайтесь… Придете и другим расскажете — почем фунт лиха. — Третьяк остановился напротив крайнего мужика, с винтовкой на плече — назвать его бойцом или повстанцем язык не поворачивался — и окинул его холодным и жестким взглядом с головы до ног; тот поежился и передернул плечами под этим взглядом. — Фамилия как? — спросил Третьяк.
— Кононыхин. Ефим Кононыхин.
— И далеко ты теперь, Кононыхин, идешь?
— Дак верст тридцать… ежели напрямую. Деревня Коргон.
— А ты? — глянул на другого.
— Трусов моя фамилия, товарищ комиссар, я тоже из Коргона…
— Трусов, значит? — переспросил Третьяк, усмехнулся чему-то и перевел взгляд на третьего, но вдруг отвернулся и твердо сказал: — А теперь второе условие: оружие, какое у вас имеется, сдать. Все! Можете уходить.
Однако, несмотря на все потери, повстанческий отряд с каждым днем возрастал. И однажды решился даже, используя внезапность, атаковать находившуюся в Сентелеке казачью часть. Атака получилась внушительной, и казаки, оставив село, в панике отступили. Однако и повстанцы задерживаться тут долго не стали и в тот же день двинулись вверх по реке Белой, на деревню Чечулиху… Опомнившиеся казаки вскоре вернулись и кинулись вдогонку. Кроме того, слева от Чуйского тракта все ближе и ближе подходили регулярные части полковника Хмелевского, пытаясь настигнуть отступающих партизан и, зажав их в горных теснинах, полностью уничтожить. Что делать? Мнения командиров разделились: одни предлагали выбрать хорошую позицию, закрепиться и дать противнику бой — пример внезапного взятия Сентелека был живым и убедительным подтверждением возможностей отряда; другие поддерживали Третьяка: сегодня важнее — сохранять и накапливать силы для грядущих боев. А взятие Сентелека — это скорее тактический ход: пусть враг помнит, что партизаны в любое время готовы перейти в наступление.
— Вот и давайте перейдем, — настаивали сторонники немедленных и решительных действий.
— Нет, товарищи, — возражал Третьяк, — нам теперь не стоит ввязываться в мелкие стычки… Риск — дело благородное, но рисковать надо с умом.
— Сколько же можно отступать? Люди теряют не только силы, но и веру в свои силы.
— А вы им внушите эту веру, на то вы и командиры, — сказал Третьяк и повернулся к Акимову. — А ты что скажешь, товарищ проводник? Местность ты знаешь наизусть, вот и подскажи — как можно пройти, чтобы и силы сберечь, и от противника оторваться. Есть такой путь?
Акимов подумал и ответил:
— Есть. Через Плесовщихинский перевал. Но должен вас предупредить: путь очень трудный, неимоверно трудный.
