Командиры, смотревшие теперь на Третьяка иными глазами — грамотный мужик! — неожиданно горячо и дружно поддержали Огородникова. И Третьяк не успел глазом моргнуть, как был избран комиссаром по организации повстанческой армии.
— Да вы что, товарищи? — растерялся он. — Чтобы заниматься этим, нужно хорошо знать Горный Алтай, положение дел во всех его районах, а я человек новый…
— Ничего, узнаешь. Проводника дадим хорошего. Вон Акимова, он Горный Алтай знает вдоль и поперек… Да ты за ним, товарищ Третьяк, как за каменной стеной будешь! — повеселели командиры. Настроение враз поднялось, потому как вопрос вроде бы прояснился и надежда на успех появилась реальная.
— Ну что ж, — сказал Третьяк, — спасибо за доверие. Будем работать. Надеюсь, для начального ознакомления найдется хотя бы географическая карта?
Оказалось, что ни у кого из командиров и карты не было.
— Ладно, — построжел Третьяк, — выйдем из положения.
Сентябрь стоял по-осеннему ломкий. Временами с белков потягивало холодом, небо пронзительно синело, и по утрам хрусткой изморозью схватывались пожухлые травы… Днями, однако, растепливало, солнце светило ярко. Бойцы оживлялись, выпрямлялись в седлах, забывая об усталости. Кони и те, казалось, веселее и тверже ступали по каменистой дороге, огибавшей отвесный склон горы…
Третьяк ехал стремя в стремя с Огородниковым. Рыжий конь под ним был крупный, спокойный и выносливый, под стать хозяину. Опустив ременный повод, Третьяк с удивлением разглядывал горы, совсем близкие, но и в то же время недоступные, уходившие черными изломами вершин в поднебесье. Для него здесь все было ново и непривычно, и ему на ходу надо было привыкать к этой необычной обстановке, осваиваться, чтобы, преодолев первые трудности, научиться потом использовать горные условия в своих интересах… А интересы его теперь были всецело и неразрывно связаны с партизанским фронтом, которого, в сущности, еще не было, но думал он о нем постоянно и видел его отчетливо, как вот эти горы.
— Иван Яковлевич, я вот о чем думаю, — повернулся Огородников, и кони их пошли совсем близко, прижав боками ноги всадников. — А не допускаем ли мы просчет, уходя в горы, а не в степь, через казачью линию? Надо соединяться с партизанской армией Мамонтова, к ним прорываться…
— Заманчиво, конечно, идти навстречу Мамонтову, влиться в его армию, — сказал Третьяк. — Только не будет ли это похоже на бегство?
— Какое же это бегство?
— Ну, не прямо говоря… Но с чем мы явимся к степнякам? Полторы сотни кое-как вооруженных партизан…
— И Чуйский тракт оставим открытым для колчаковцев, — добавил Акимов. — Этого нам никто не простит.
— Чуйский тракт и без того открытый, — возразил Огородников. — Держать его под контролем у нас пока сил не хватает.
— Пока не хватает, — согласился Третьяк. — Сегодня не хватает, а завтра положение должно измениться. Зачем же вы меня комиссаром по организации повстанческой армии избрали? Чтобы я вместе с вами явился к Мамонтову… на готовенькое? Примите нас, мы — хорошие…
— Все это так, — как будто согласился, но не избавился полностью от сомнений Огородников. — Конечно так. Но если бы мы соединились со степной армией, мы бы тем самым ускорили наступление на Горный Алтай, разве нет в этом тактической выгоды?
Третьяк внимательно посмотрел на него:
— Тактическая выгода, товарищ Огородников, в том, как мне думается, чтобы не извне ждать помощи, а изнутри взорвать колчаковские тылы… своими силами. Тогда наступление пойдет не с одной стороны, а с двух, а то и со всех четырех сторон. Есть разница?
— Разница конечно, есть…
— Нам надо иметь свой фронт, свою армию. Горную армию, если хотите. В том наша тактическая выгода.
— Такую армию нам бы сегодня, — задумчиво сказал Огородников. — Чтобы не бояться открытых встреч с врагами. Конечно, вы правы, — окончательно согласился, — идти нам сейчас к Мамонтову не с чем…
Отряд, растянувшись по узкой крутой дороге, по которой телеги едва-едва проходили, цепляясь втулками за каменные выступы, выплеснулся наконец на ровную неширокую поляну. Слева текла речка, справа остались горы, а впереди чернел лес, сквозь чащу которого проглядывали вдали рассыпавшиеся, как отара овец, деревенские дома…
— Что за селение? — спросил Третьяк.
— Камышенка, — тотчас ответил Акимов, подъезжая вплотную. — А дальше, по ходу нашего движения, будет Паутово, левее останется Лютаево…
Третьяк улыбнулся:
— А ты и вправду, товарищ Акимов, знаешь Алтай наизусть.
— Так я же бывал здесь не раз — белку мы тут промышляли с отцом.
— И много ее тут, белки?
— Тьма. И соболь водится… — Он быстро и цепко оглядел с ног до головы словно литую, крепкую фигуру Третьяка и улыбнулся. — Вот добудем парочку-другую и сошьем вам отличный малахай. И шубу сошьем, — добавил, заметив, что легкое драповое пальто узковато в плечах Третьяку, да и сделано, как говориться, на рыбьем меху — продувает его, должно быть, насквозь, как решето.
— Шуба — это хорошо, — согласился Третьяк. — Нам бы сейчас сотни две кожушков не помешали… Ну что, командир, — повернулся к Огородникову, — идем на Камышенку?
— Надо бы прежде разведать, чтобы не напороться на засаду.
Послали разведчиков, и те, минут через двадцать вернувшись, доложили, что в Камышенке тихо. Слишком даже тихо. Когда отряд вошел в деревню и остановился на небольшой площади подле сборни, Третьяк подивился той настораживающей, необычной тишине. Собаки и те не лаяли, попрятались, как видно, не желая себя выдавать… Посовещались командиры и решили собрать людей. Человек десять верховых мигом обскакали деревню. И вскоре камышенцы потянулись один за другим к сборне. Подходили, останавливались чуть поодаль, поглядывая не без опаски на верховых — нынче не знаешь, с какой стороны беда нагрянет… Третьяк удивился тому, что собрались почти одни старики.
— А где же ваша молодежь? — поинтересовался он. — Не видно что-то.
— Дык нету… откель ей взяться? — ответил стоявший впереди и ближе всех высокий седобородый старик, в подвязанном цветной опояской зипуне. — Нонеча, по военному-то времени, по домам сидят старые да малые… Кха-кха! — покашлял сдержанно, в кулак, пряча глаза под густыми нависшими бровями.
— Где же они, если не дома? — спросил Третьяк. Но старик был осторожен:
— А кто их знает… время военное. Кха-кха…
— Поймите, товарищи, — продолжал Третьяк, не добившись ясного ответа, — сегодня, когда борьба с врагами Советской власти идет не на жизнь, а на смерть, Отсиживаться в кустах невозможно. Сегодня из двух одно. Либо они нас, либо мы их — другого исхода нет и не может быть! Неужто вам это не понятно?
— Понятно. Очень даже понятно, — ответил опять седобородый и, чуть наклонившись и скособочившись, похлопал себя рукой пониже спины. — Вот этим самым местом пришлось понять, чуйствие спытать… По сю пору ни сесть, ни лечь. Кха-кха… Советская власть, говоришь, а где она?
Третьяк держался спокойно.
— Советская власть в наших руках. И он нас — всех вместе — зависит дальнейшая ее судьба. Так что без вашей поддержки, товарищи, без ваших рук полного успеха не добиться. Такое дело.
— Дык поддержим… коли Советская власть образуется.
— Выходит, помогать вы намерены только тогда, когда Советская власть победит? — не выдержал, вмешался Огородников. — А как же она победит, если вы, мужики, помочь ей не желаете? Или вам больше подходит старый режим?…
— Старый режим нам ни к чему. Вам легко рассуждать, — обиженно сказал другой старик, сдергивая
