вовсе не касается?
— Коснулась уже, — буркнул Корней. — Кабыть на собственной шкуре спытал.
— Понятно. И обиду затаил неискоренимую. Так?
— Может, и так. Перетакивать не будем.
— А зря. Зря, Корней Парамоныч…
— Не я заварил эту кашу.
— Кто ж ее заварил?
— Тебе виднее. А мое дело — пахать да сеять. Спокон Лубянкины ничем другим не занимались.
— Ну, и для кого ж ты сеешь?
— Кабыть не для чужого дяди.
— Своя рубашка ближе к телу?
— Знамо, что ближе.
— Вот и я говорю: ты вон, когда услыхал про совдеповские налоги, перво-наперво кинулся окна заколачивать, чтобы лишнего не переплатить…
— Правильно — кинулся. Потому как несправедливо.
— Ну, про справедливость лучше не говори: знаешь ведь, чем все кончилось. Окна-то, гляжу, все у тебя на виду… И налогов с тебя лишних никто не берет. А вот когда хотели взять у тебя излишки хлеба, ты перво-наперво схватился за дробовик — мое не трожь!.. Так?
— Может, и так. А может, и не так. Дробовик-то двадцать годов не заряжается…
— Это неважно, что не заряжается. Главное, что за свое ты, Корней Лубянкин, живота не пожалеешь. А вот за общее дело… Тут, мол, пусть другие бьются, головы кладут, а мы, Лубянкины, поглядим пока со стороны… Так?
Корней хмыкнул.
— Советская власть, видишь ли, не угодила тебе, не с того боку подошла… Извини, Корней Лубянкин, за беспокойство!
— А што она мне такого сделала, Советская власть, штоб я ей поклоны отвешивал?
— А ты что сделал для Советской власти? Ты что сделал? — поднялся Огородников, подступая вплотную, лицо его белым размытым пятном колыхнулось рядом, и Лубянкин чуть отступил. — Эх ты, голова садовая, ничего-то ты не видишь и не слышишь вокруг, кроме вон сверчка запечного… Промашек своих не хочешь видеть, признавать. А зря. Зря, Корней Парамоныч!
— Промашек и у вас хватает. Кабыть и вы не больно их видите да признаете.
— Видим. Видим, Корней Парамоныч, и признаем. Только за свои-то промашки мы кровью расплачиваемся. А вы чем? Ладно, — махнул рукой, — я ведь не за тем шел, чтобы тянуть тебя силой в революцию… Обойдемся. Хотя, по правде сказать, так буду рад, если ты возьмешь свой дробовик и встанешь в наши ряды.
— Некогда мне с дробовиком разгуливать. Кабыть и без того дел по горло.
— А мы, значит, от нечего делать взяли в руки оружие? — усмехнулся Огородников. — По-твоему, революцию защищают бездельники? Ну, ладно, живи себе, Корней Парамоныч… Будь здоров! — подал руку, и Лубянкин, должно быть, сознавая, что вышло не совсем хорошо, а может, и совсем нехорошо, попытался все же сгладить эту неловкость:
— Ты на меня, Степан Петрович, не серчай, я ведь от души с тобой.
— И я от души, — сказал Огородников, помедлил и признался: — Варю я хотел повидать. Да вот, видишь, как вышло…
— Варьку? — удивился Лубянкин. — А ее нет. Уехала она.
— Ну, ладно, нет так нет… На нет и суда нет! — Огородников круто повернулся и пошел. Лубянкин его окликнул:
— Постой-ка… чего ты? Правду ж говорю: нету Варьки. Уехала к деду на заимку. Или не веришь?
Огородников остановился.
— Верю. Ты вот что, Корней Парамоныч, передай Варе: заеду еще, пусть ждет. Непременно заеду.
Огородников глубоко вздохнул. Свежий воздух царапнул в горле, опахнув его холодком. И что-то сжалось, заныло внутри… Вот и все! Когда теперь доведется приехать в Шубинку? Огородников вышел на дорогу. Темнота, казалось, еще больше сомкнулась над ним. И тихо было по-прежнему. Только из лубянкинской ограды, от дома, как будто из-под земли, доносилось резкое переливчатое стрекотанье сверчка… Небо сплошь было в звездах. И среди них не было двух одинаковых, каждая гляделась и светилась по-своему. Огородников шел и думал о Варе, зная теперь, что думать о ней будет всегда.
17
Время по-разному измеряется, неодинаково течет — иной день покажется вечностью, а бывает, мелькнет, словно и не было его… А в последние дни Захар Двойных как будто и вовсе перестал замечать время. Случалось, забывал о еде и сне, сутками дома не был, дневал и ночевал в совдепе. Похудел, щеки ввалились и посерели, точно их пеплом присыпало, усы обвисли, только глаза не утратили прежнего блеска… Тревожные дни наступили. Захар Яковлевич особенно остро почувствовал эту тревогу после разговора с Цаплиным и неожиданной встречи на другой день с бийским мануфактурщиком Бородиным. Встреча была случайной. Но не было случайным появление в городе Бородина.
— Ну что, председатель, пора и честь знать, — заговорил он, едко сощуриваясь. — Спросить хочу: когда вы намерены фабрику мне вернуть? Или не наигрались еще в хозяев?
— А вам не терпится снова хозяином стать? Неужто вы еще не поняли, что Советская власть победила навсегда и бесповоротно, — спокойно ответил Двойных.
Два месяца назад текстильная фабрика братьев Бородиных, одно из самых крупных и прибыльных предприятий Сибири, была национализирована и взята под контроль рабочего Совета.
Двойных помнит, как разворачивались события. Однажды в совдеп зашел рабочий-текстильщик, старый большевик Федор Бурыкин и с возмущением рассказал: Бородины решили закрыть фабрику, объявили уже об увольнении рабочих… Чем они объясняют это решение? Известно чем: мол, топлива не хватает, сырья и тому подобное. Дело не в сырье, конечно, старая песня… Советская власть пришлась им не по вкусу — вот и решили саботировать. Положение между тем складывалось критическое. Война расшатала, подорвала и без того слабую экономику города В Бийске, как и во всем уезде, по всей Сибири, не хватало продовольствия, росли спекуляция, дороговизна, цены подскочили — не подступиться. А тут еще саботаж — несколько заводов и предприятий было уже закрыто — и сотни рабочих остались не у дел. Нужны были ответные меры. И вот в конце марта в Бийске состоялся уездный съезд рабочих и крестьянских депутатов. Съезд постановил: во избежание дальнейшей дезорганизации экономики города и уезда передать под контроль рабочих Советов заводы и предприятия. Так были национализированы фабрика братьев Бородиных, кожевенный завод Лермана, кинотеатры «Мир» и «Косморама», Народный дом, все городские аптеки… Закрыта была кадетская газета «Алтай» — за клевету на Советскую власть, распространение провокационных слухов и подстрекательство к беспорядкам, как подчеркивалось в постановлении. Создан был Совет рабочего контроля, председателем которого избрали Федора Бурыкина. Совет организовал и наладил строжайший учет наличного сырья, полуфабрикатов и готовой продукции на городских предприятиях, регулировал размеры доходов, получаемых владельцами этих предприятий, следил за правильной и своевременной выдачей зарплаты рабочим и служащим… Все это не могло не беспокоить затаившихся на время врагов революции, всякого рода «недобитков», как называли их рабочие: кадетов, эсеров, меньшевиков, местную буржуазию… Они распространяли злобные слухи, путем различных ухищрений пытались спровоцировать беспорядки, посеять смуту в среде самих рабочих.
Восемнадцатого апреля в результате такой провокации средь бела дня был зверски убит председатель городского революционного суда Фомченко. Здесь же, на площади, неподалеку от совдепа, где разыгрались кровавые события, он и был похоронен со всеми революционными почестями.
Было сыро и пасмурно. Двойных стоял с обнаженной головой у гроба товарища, друга, большевика, и
