Варя с легким упреком. — Думаешь, совсем он без головы, отец-то, не понял бы тебя?
— Может, и понял бы, не знаю. Только не имел я права рисковать. Нельзя мне было так сразу, без раздумья…
— А ко мне можно? — глянула влажно блеснувшими глазами.
— Тебе, Варя, я доверяю, потому что…
— Почему?
— Потому что дорогой ты мне человек. Тебе, Варя, за все, что ты сделала для меня, спасибо!
Он прикоснулся к её виску кончиками пальцев, и Варя, чуть повернув и склонив голову, прижалась к его большой горячей ладони. Потом выпрямилась и посмотрела на него внимательно:
— Получшало? Или все еще болит?
— Получшало, Варя, получшало.
Боль и вправду отпустила немного, утишилась, и он с облегчением перевел дух. Некоторое время ехали молча, думая каждый о своем, а может, об одном и том же, но каждый по-своему.
Варя сидела вполоборота к нему, одну ногу положив на телегу, а другую свесив, держа вожжи в обеих руках и время от времени подергивая, похлестывая ими кобылу и громко, как заправский возница, почмокивая губами. Рядом бежал рыжий, как и кобыла, тонконогий жеребенок, с такою же, как у кобылы, белой отметиной на лбу. Иногда жеребенок отставал далеко и шел, опустив голову, как бы нехотя, с ленцой, кобыла начинала беспокоиться, оглядывалась и тревожно-призывно подавала голос… Жеребенок тотчас отзывался звонким отрывистым ржаньем и махом догонял повозку.
— Ах ты, резвунчик! — ласково говорила Варя и легонько шлепала жеребенка по мягкому крупу. — Зачем пужаешь мамушку?
Дорога пошла ровнее. И то справа, то слева на опушках и в густо-зеленой чаще, неподалеку от дороги, проглядывали стеблистые мальвы, рдели кусты шиповника, а по закраинам согры, вдоль которой они ехали, чернела черемуха и крушина — и над всем этим витал пряный запах перестоявших трав и слежавшейся прошлогодней листвы… И чем дальше ехали, тем глуше и сумнее становился лес. Внезапно лес расступился, как бы выпуская их из своих объятий, и глазу открылась небольшая солнечная луговина, с темневшими на ней колодами ульев, пестрая вся, оранжево-белая от цветущих клеверов… Дальше, у кромки леса, виднелась бревенчатая изба, крытая на один скат, а еще дальше, чуть в стороне, стоял приземистый омшаник, рядом еще какое-то строение — и все это обнесено невысоким трехжердным пряслом. Большая рыжая собака выскочила из ограды с отчаянным лаем — и тут же умолкла, радостно завиляв хвостом. Узнала Варю. Появился и сам хозяин пчельника (а может, и всей тут таежной округи), высокий сухопарый старик, в белой холщовой рубахе, остановился у прясла и посмотрел на них из-под руки.
— Дедушка это, — шепнула Варя. И погромче, с шутливой интонацией в голосе: — Здоровьичка вам, Филофей Демьяныч!
— Слава богу, здоров, — ответил старик неожиданно густым и сочным голосом. Лицо его, обрамленное рыжей с проседью бородой, было розовым и крепким, почти без морщин. — Отец-от чего не приехал?
— Приедет скоро. А я тут тебе гостинцев привезла: серянок вот, соли… И гостя вот привезла, — добавила с улыбкой. Старик пристально посмотрел на Огородникова.
— Ну дак и милости просим, коли гости… Места всем хватит.
— А я что говорила? Все будет хорошо, — шепнула опять Варя и облегченно, радостно засмеялась. — Ой, медом пахне-ет, аж во рту засластило! Дедуня, а кормить нас будешь?
После обеда Варя и Степан походили немного вокруг заимки, по лесу. Ягодная была пора — и земляника еще не отошла, а уж и клубника подоспела, и костяника наливалась алым соком…
— Господи, как хорошо-то! — радовалась Варя. — Сколь ни хожу, ни гляжу, а все одно не могу наглядеться… Ой, погляди-ко, гриб! — воскликнула. Степан рядом с нею наклонился:
— Масленок.
Руки их столкнулись подле этого гриба, запутавшись в траве, и Варя тихонько засмеялась.
Рыжий Полкан, увязавшийся за ними, носился как угорелый, появляясь то здесь, то там, спугивая каких-то птиц, загоняя на деревья бурундуков и громко взлаивая, должно быть, от избытка чувств…
Степан и Варя дошли до ручья, журчавшего в траве, попили из него — вода была родниково-чистая и холодная до ломоты в зубах. Постояли, заглядывая в ручей, как в зеркало; рядом, почти слившись, заколебались в воде их отражения…
— Живая вода, — улыбнулась Варя. — Теперь мы долго-долго будем жить!
— Будем, — согласился Степан и осторожно, одной рукой, привлек ее к себе. Она прижалась к нему, слегка запрокинув голову и зажмурив глаза… Губы ее были прохладно-мягки, с привкусом родниковой воды.
— Господи, Степан, какой ты близкий! — шептала она горячо. — Только боюсь я, ох, как боюсь…
— Чего ж ты боишься? — удивился Степан.
— Боюсь что сегодня все-то у нас хорошо, а завтра ничего не будет.
— Не бойся, я никогда тебя не оставлю. Слышишь? Никогда. Поженимся вот — и всегда будем вместе.
— Да когда ж мы поженимся?
— А хоть когда… хоть сегодня.
— Как? Нешто так можно?
— Можно, Варя. Можно. Поженимся вот… Детей нарожаем. Сначала сына, потом дочку. А потом еще одного сына…
Варя засмеялась:
— Эко, распределил! А ничего еще и неизвестно. Время-то какое…
— Время, Варя, самое подходящее. Главное, чтобы желание у нас было обоюдным…
— Да есть, Степа, есть у меня желание-то… Ой, погляди-ка! — вдруг повернула она голову и повела глазами в сторону. И Степан посмотрел в ту же сторону. Неподалеку, наструнившись, стоял Полкан и глядел на них удивленно-прямо, с осуждением.
— Ах ты, бесстыдник!.. — сказала ему Варя. — Места в лесу тебе мало?
— Ну вот, — весело нахмурился Степан, — свидетели уже есть. Куда ж нам теперь деваться?…
Варя уехала под вечер, пообещав денька через два наведаться еще, и деду шепнула напоследок:
— Ты, Филофей Демьяныч, гостя тут не обижай. Да руку ему погляди… болит она у него.
— Ну, коли велишь… — согласно покивал дед. — Ты мне-ка лучше скажи, кем он доводится тебе, этот молодец?
— Ой, дедуня, я и сама еще не знаю, — заторопилась Варя. — Поговори со Степаном. Он тебе все и объяснит.
И остались они вдвоем.
— Ну, что, паря, холостяковать будем? — спросил Филофей Демьяныч. И чуть погодя попытался выведать: — Руку-то где повредил?
— Пустяшное дело, — мотнул головой Огородников. — Упал с коня, угодил на пень… Вот и поцарапал.
Когда же старик увидел рану, хмыкнул понимающе, головой покачав, и, ни слова не говоря, стал обихаживать руку — смочил тряпицу в настое красноголовника и ромашки, наложил свежий лист подорожника на рану и туго-натуго перевязал предплечье. Только потом позволил себе заметить:
— А пеньки, паря, тоже, видать, стреляют?
Провести его оказалось невозможно. Да и зачем обманывать человека, если ты решился доверить ему свою жизнь? И Огородников рассказал все, как было, ничего не скрывая. Старик слушал внимательно, построжев лицом.
— Да, паря, понужают нашего брата со всех сторон и в хвост, и в гриву… И долго так-то будет? Никакого порядка.
— Долго не будет, — пообещал Огородников. — Если мужики не станут отсиживаться по деревням… как вот я нынче отсиживаюсь. Главная сила, Филофей Демьяныч, еще не поднялась. А как подымется —
