— Я не знаю, честь ли это, но во всяком случае, я это считаю доказательством моего уважения и любви к вам.
— Знаете что, Дмитрий Алексеевич, в конце концов мне надоели эти истории.
— А мне еще того больше.
Лаврентьев походил некоторое время молча, потом, вдруг остановившись перед Лелечкой, закричал во весь голос:
— Да поймите же, что все эти сложности, тонкости, ерунду нужно послать к черту. Мне хочется биться головой об стену, когда я вас вижу… Или так вас встряхнуть, чтобы весь вздор из вас вылетел и вы бы крепко встали на обе ноги с прямым и твердым сердцем и ясной, нежной душой… Ведь это же в вас есть и должно, должно быть! Ведь все, что вы считаете тонким, это не более как Полинины тряпки, купленные в Гостином дворе.
Лелечка ответила тихо и просто: «Вам нужна простая, непосредственная женщина… почти баба… Я такою быть не могу… и скажу больше: если б я была такою, вы бы меня не любили!»
— Я всегда думал, что я отлично знаю, чего хочу… Теперь же как-то теряю даже это сознание.
Лелечка нежно взяла руку Лаврентьева и проговорила как старшая сестра: «Это потому, что вы любите… это всегда так бывает… разлюбить меня вы не в силах, что бы я ни делала».
— Да? вы так думаете? боюсь, что вы ошиблись. Хотя бы мне это стоило жизни, я вырву из себя это чувство, которое делает меня самому себе смешным и противным. Я нас люблю, но вы мне противны, понимаете? я готов вас три дня не переставая бить, вы это понимаете?
— Действительно, если у вас такая домостроевская любовь, так уж лучше от нее избавиться, если вы только в силах это сделать, конечно… А я сильно сомневаюсь в этом.
— Это уж вас совершенно не будет касаться, что будет со мною.
— Конечно, конечно.
Лаврентьев еще походил, наконец, спросил совсем неожиданно: «Неужели, Елена Александровна, вы этого избалованного мальчишку любите больше, чем меня?»
Лелечка не отвечала, смотря в сторону.
— Неужели, счастье целой жизни, моей и вашей, вы приносите в жертву минутному и странному капризу? ведь это каприз, не правда ли, сознайтесь? может быть, я сумею это понять, ждать что ли! — и он поцеловал ей руку.
Лелечка, не отнимая рук, сказала со скорбной насмешкой: «Не все ли равно, что предпочитает, какие имеет капризы такая противная дрянь, как я?»
Лаврентьев долго смотрел в ее светлые, не посиневшие от волнения глаза, вздохнул и произнес без гнева: «В вас совсем нет сердца… как вы можете говорить о любви?.. прощайте!»
Так как Лелечка ничего не отвечала, то он еще раз сказал: «Не думайте, что когда я говорю: прощайте! так это на две минуты, как у вас и у ваших друзей. Я говорю просто и навсегда…»
— Дмитрий Алексеевич, если б меня и моих друзей люди простые и любящие не заставляли побоями отказываться от своих слов, так мои решения были бы такими же крепкими, как и ваши.
— Тогда я поступил глупо.
— Боюсь, что вы не только тогда поступили глупо.
Лаврентьев помялся немного, взял свою фуражку и сказал неуверенно:
— Ну что ж, прощайте, Елена Александровна.
— Прощайте, Дмитрий Алексеевич, не поминайте лихом! — ответила Лелечка, даже не вставая с места. Но едва закрылась дверь за Лаврентьевым, как Лелечка, быстро вскочив, подбежала к окну, откуда был виден подъезд гостиницы: может быть, она хотела окликнуть уезжающего, найти настоящие и искренние слова, как вдруг она почувствовала, что ее талию охватывают чьи-то дрожащие руки.
— Вернулся! — воскликнула она, оборачиваясь к красному Лаврику, по лицу которого были размазаны слезы.
— Зачем вы это делаете? зачем вам я, ну, скажите, скажите, когда вы любите совсем другого? Зачем вы играете мною? вы сами ломаете то, что так бережно строили.
Лелечка вдруг закричала так же точно, как только что кричал Лаврентьев:
— Ну, да, да! я — противная дрянь! я вами играла, вас завлекала! Что вы хотите? Как у вас, Лаврик, не хватает деликатности, чтобы не приставать ко мне с разным вздором? зачем вы сюда приехали, кто вас звал? вы все какие-то полоумные!.. еще два таких дня, и я с ума сойду с вами! — Почему вы сердитесь, Елена Александровна? я же сказал правду.
— Ах, Боже мой! Нашел чем хвастаться: сказал правду! Кому она нужна? Вы понимаете, что я устала! я хочу простой, тихой, спокойной любви! я думала, что в вашем невинном сердце, в вас, тонком, чутком, я сумею взрастить то, чего я так ждала, а вы как все, — и она заплакала. Лаврик растерянно повторял: «Я очень люблю вас, Елена Александровна, но люблю, как умею».
— Нет, Лаврик! я старше вас и должна вам сказать тоже правду: я не буду вас мучить и делать несчастным… я вас не могу любить так, как нужно было бы. Это правда. Для вас, конечно, это очень горько, но вы так молоды, что это скоро забудется… Я хотела устроить прекрасную жизнь, но видите ли, в чем дело: нужно, чтобы один из двоих был сильным, а мы оба так слабы, так слабы!
— Нужно, чтобы другой был, как тот, как Лаврентьев. Елена Александровна, будто не замечая Лаврика, произнесла мечтательно:
— Да, Лаврентьев — сильный и определенный… а вы нежный цветок. За вами нужно ходить не с таким сердцем, не с такою душою, как у меня. Я слишком запыленная, изломанная для вас.
Елена Александровна мельком взглянула в зеркало, где отражалась склоненная фигура Лаврика и она сама, заплаканная, с кружевным платочком в руках, будто какое-нибудь «последнее свидание». Тогда она наклонилась еще красивее и прошептала, разглаживая Лавриковы волосы:
— Теперь, милый друг, уезжайте! Мне так тяжело, будто я хороню лучшую свою мечту… Но нужно сделать это теперь, пока не поздно. Я делаю это не только для вас, но и для себя. Какие мы несчастные с вами, Лаврик! Ну вот, я целую вас в последний раз… Уезжайте сегодня же!
Лаврик долго смотрел в светлые глаза, даже не посиневшие от волнения, и наконец сказал: «Вы плачете, Елена Александровна, но у вас совсем нет сердца!»
— Может быть, милый друг, может быть, я ничего не знаю… Потом, и скоро, вероятно, вы поймете все. Я делаю это не только для себя и вас, но и еще для одного человека, который одинаково дорог и мне и вам… Я делаю это для Ореста Германовича.
Когда заплаканный Лаврик вышел, спотыкаясь, Елена Александровна не бросилась к окну, а велела подать себе счет, сказав, что завтра рано утром уезжает, а сама села за письменный столик и написала на голубом листке телеграмму: «Петербург, Екатерининский канал. Царевскому. Соскучилась. Благополучно. Завтра буду. Целую. Люблю», и давно так крепко не спалось Елене Александровне, как в эту ночь. Она спала, как маленькие дети, набегавшиеся за долгий день.
Часть вторая
Глава 1
Нужно было проехать двадцать верст, то открытыми лугами, то не слишком густым лесом, то подымаясь в гору, то снова спускаясь, чтобы добраться от Смоленска до имения Ираиды Львовны, называемого «Затоны». Экипаж по-деревенски был очень покойный, так что славился даже между соседями, дорога была укатанная и не пыльная после вчерашнего дождя, но Полине Аркадьевне путешествие казалось очень рискованным и опасным, так что в ее воображении мало чем отличалось от открытия неизвестных стран, где она мечтала быть миссионером, тогда, в Павловске. Первые верст пять она даже не говорила и только со страхом смотрела на спину Даши, помещавшейся рядом с кучером на козлах, как будто она
