боялась морской болезни или каталась на карусели. Затем, видя, что дорога мало видоизменяется и никаких приключений не предвидится, она стала расспрашивать Правду Львовну, кому принадлежит та и та белевшая вдали усадьба, как называются разные полевые цветы и встречные ручьи и речки. Овода наводили на нее панический ужас. Она так серьезно собирала все эти сведения, будто готовилась сохранить их на всю жизнь или писать исследование о Смоленской губернии. Бабы в синих мужских поддевках, изредка кланявшиеся проезжавшим господам, нимало ее не интересовали. Так прошло еще версты три, наконец и любознательность иссякла, и Полина Аркадьевна пыталась задремать. Но так как она все-таки боялась не то пропустить что-нибудь интересное, не то дорожных опасностей, не то просто-напросто мух и оводов, — то ее попытка уснуть оказалась тщетной. Деревня ее разочаровывала. Она думала, что по рощам бродят барышни в белых платьях, с книжкой в руках, вроде оперных Татьян, из-за куста выскакивает рыжая собака, делая стойку, барышня вскрикивает; тогда выходит в охотничьей куртке плечистый молодой сосед или сын управляющего с ружьем за плечами и переносит Татьяну на руках через болото или рвет для нее незабудки; что мамаши в чепцах повсеместно на глазах у прохожих варят варенье и поют квартет Чайковского «Привычка свыше нам дана», а девушки возвращаются с граблями на плечах. Или же, наоборот, ей казалось, что все усадьбы горят, а толпа крестьянских парней ждет за каждым углом, чтобы ее, Полину, насиловать. Вообще она вспоминала то оперу «Евгений Онегин», то рассказы некоторых беллетристов. Но, кроме редких крестьян, они почти никого не встречали; только около одной из усадеб, дом которой находился почти на самом большаке, они заметили толстого отставного полковника, который без куртки на солнцепеке подвязывал штокрозы. Отчаявшись найти что-нибудь интересное, Полина Аркадьевна обратилась мыслями к покинутому Петербургу и несколько воспряла духом.
— Вот вы говорите, милая Правда Львовна, что я всегда бываю неразумна и слишком любопытна, а между тем посмотрите: я уехала из города, как раз когда там начинается что-то интересное…
— Что ж там начинается интересного? Конечно, человеческая жизнь всегда достойна интереса, но ведь теперь все из города станут разъезжаться, и даже скажу больше: почти все наши друзья приедут сюда… что же вы пропустили?
— Меня, по правде сказать, больше всего интересует, как Елена Александровна ездила в Ригу?
— Да что же? кажется, она съездила очень благополучно. Вернулась несколько раньше, соскучившись, вот и все. Через три дня она, вероятно, приедет ко мне.
— Пекарские тоже будут у вас летом?
— Вероятно; я их звала, по крайней мере, и Орест Германович так отвечал, что, мол, он приедет.
— И Лаврик тоже?
— Да, вероятно. Они же всегда вместе.
— Ведь Лаврентьев сосед, кажется, ваш?
— Не очень близкий, верст за пятнадцать. Притом он редко бывает в наших краях, но, если хотите, сосед.
— Как это все может быть интересно! — молвила Полина, мечтательно улыбнувшись.
— Может быть, но только знаете что: если вы желаете отдохнуть, поправиться, то вы все-таки не слишком интересуйтесь чужими историями, а то не получится никакой разницы между «Затонами» и «Совой».
— Ведь вы говорите, Лелечка скоро приедет?
— Дня через три, если ее ничто не задержит. Нам всем нужен на некоторое время покой, а, по- моему, стоит только выйти в луга, где пахнет медом и мятой, да посмотреть на ленивые облака, — как все городское покажется таким нестоящим внимания, что поневоле успокоишься.
— Вы очень счастливы, Ираида Львовна, вы спокойны и определенны.
— Да, по-моему, Полина, и ваше несчастие не в том, что вы беспокоитесь и ищете чего-то, а в том, что вы сами не знаете, чего хотите, и все это сидит у вас очень неглубоко, и вовсе это все не желанья и не искания, а просто мурашки, которые бегают по коже. И повторяю: вот поживете здесь, сами увидите, как изменитесь.
— Очень-то успокаиваться и меняться я не хочу, Ираида Львовна, как бы мне не потерять самое себя.
— Какие глупости! Ну как возможно потерять самое себя? вы только посмотрите, какой у нас красивый дом! Дом стоял на пригорке, был белый, с колоннами, и заканчивался низким куполом. Посреди лужайки спускалась прямая дорожка к невидному пруду, а над самым домом недвижно стояло одинокое белое облако, будто оно тоже служило архитектурным дополнением. Комнаты не были оклеены обоями, и на оштукатуренных белых стенах резко чернели портреты, писанные доморощенными художниками. Подойдя к одному из них, где была изображена дама, очень похожая на Правду Львовну, в павловском костюме, которая наивно и неумело держала двумя пальчиками розу, хозяйка сказала:
— История вот этой женщины, вероятно, вам понравится. Она была жена моего двоюродного деда, румынка. Он ее убил из ревности, и как еще: зарубил топором! Я когда-нибудь вам расскажу эту историю.
— Душечка! как она похожа на вас!
— Говорят.
— Смотрите, как бы вас не постигла та же участь.
— Ну, кто же меня будет рубить топором, да еще из ревности? Кому это нужно?
Расположившись в своей комнате, Полина Аркадьевна первым делом распаковала туалетные принадлежности и села писать письмо, очевидно, не на шутку боясь, как бы не слишком успокоиться и не потерять самое себя.
Глава 2
Первые три дня Полина Аркадьевна провела, ожидая все Лелечку, от которой надеялась услышать захватывающие новости. Но когда вместо Елены Александровны пришло краткое письмо с извещением, что она не совсем здорова и неизвестно, когда покинет Петербург, — тогда Полина спокойно предалась течению деревенской жизни, если, конечно, не считать ее бесчисленных и бесконечных писем, которыми она рассылала во все концы беспокойство и волнение, страстно побуждая своих знакомых и приятелей к отваге, экзальтации, красоте переживаний и катастрофам. Еще одно обстоятельство не вполне соответствовало понятиям о деревенском житье, это то, что Полина Аркадьевна вставала относительно поздно. Впрочем, и сама хозяйка дома, не будучи достаточно компетентной в сельских работах, любила понежиться. Иногда под их неопытными пальцами оживал старый фортепиано, когда Полина наигрывала на память модные танцы, или Правда Львовна медленно, но уверенно разбирала Шуберта, Мендельсона, или, наконец, обе вместе, останавливаясь и считая вслух, играли в четыре руки допотопные увертюры. Полина Аркадьевна, очевидно, начинала скучать, потому что даже худенькое личико ее пополнело, а глаза потеряли беспокойный блеск. По городской привычке, она много времени проводила перед зеркалом, и костюмы ее походили то на узенькие ночные рубашки, плотно перетянутые по животу цветными платками, то на кисейных разноцветных бабочек с легко опаленными крыльями, то на татарские халатики. Ходила она почти всегда босою, что производило неотразимое впечатление на местных крестьян. Когда же она однажды при девушках, которые пришли продавать землянику, стала декламировать Бальмонта и танцевать под Дункан на лужайке, то репутация ее не то блаженной, не то шутихи установилась прочно. И то, что не сейчас же к ним понаехали соседи со всех сторон, объяснялось только тем, что часть их еще не съехалась и что Ираида Львовна была очень мало с кем знакома. В лес Полина Аркадьевна не ходила, а сидела целый день или на ступеньках террасы, видной с большой, проезжей дороги, или в березовой беседке, выходившей на ту же дорогу, будто кого поджидая. Покуда ожидать можно было только писем, на которые Полина и набрасывалась, как голодный волк, потому что дорога была так же мало оживлена, как и в тот день, когда они с Правдой приехали из города. Перечитавши три книги стихов, взятых с собой, и выуча почти наизусть все письма знаменитых людей, хранившиеся у нее в сумке, рассказав Прайде Львовне подробно биографии и характеристики психологические и анатомические своих пятидесяти любовников, — Полина Аркадьевна принялась за
