Канцерократия

крах-реванш и т. д., и имперская система тут не исключение.

Вот только бесконечно такое хождение по одному и тому же кругу продолжаться не может. Даже частичное ослабление репрессий, казней и церковной инквизиции в середине XVIII века привело к фатальным для империи последствиям — немедленному взлету русской культуры, альтернативной и антагонистичной имперскому внекультурализму.

Нельзя всерьез говорить о русской культуре до пушкинских времен. Если бы не было XIX века, то о существовании русской культуры никто в мире ничего бы не знал. До того были лишь какие-то неясные фрагменты, не образующие единой системы. А.С. Пушкин появился с первой твердой манифестацией старта русской культуры, как необратимо утверждающейся, молодой, уникальной, отличающейся от любых других, каковой и должна быть реальная культура.

Пушкина, наверное, называют «наше всё» потому, что в своем творчестве он собрал все ценности, имеющиеся в поле зрения в какой-то синкретический, еще неразделенный конгломерат. В произведениях поэта прослеживается конфронтация с деструктивными имперскими приоритетами. Если, например, в «Сказке о попе и о работнике его Балде», «Сказке о рыбаке и рыбке» Пушкин показал всю тщетность стремления к «халяве», то, например, более высокую философскую проблему отчуждения поэт поднимает в «Евгении Онегине». В нем любовь, будучи в отчужденном обществе чужеродным элементом, болтается как неприкаянная, такая же лишняя, как и «забав и роскоши дитя» — Онегин, сын «халявного» общества. Любовь в романе не глубока и деструктивна — не гармонизирует отношений, не совпадает с браком, всех делает несчастными. А поэт Ленский вообще оказывается убит, причем глупо, нелепо и походя, хотя вроде бы эта трагедия приводит в чувство (в буквальном смысле) Онегина, изначально неспособного к глубокой любви человека. Это тот же литературный типаж, к которому относятся Печорин у М.Ю. Лермонтова, Чацкий у А.С. Грибоедова, Базаров, Рудин и Лаврецкий у И.С. Тургенева, Обломов у И.А. Гончарова. Литература XIX века выдвинула этот сонм «лишних людей» не случайно, издревле в России человек, не принадлежавший ни к одному из рабских сословий (челядь, холопы, смерды и пр.) назывался «изгоем», был лишним в иерархическом обществе, т.е. «лишнесть» — это обратная сторона рабства, имперской раковой антисистемы. Но с другой стороны, это и первый шаг к формированию новой, свободной, здоровой и конструктивной системы отношений. Имперская антикультура как бы вынужденно формирует себе могильщика в лице отторгаемой русской культуры. Империя иногда пытается превознести культуру, поставить себе в заслугу ее развитие, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что все достижения русской культуры происходили не благодаря, а вопреки российскому государству, мало кто из представителей русской культуры не оказывался сам в положении «лишнего человека», опалы, обструкции, а то и подвергался преследованиям, репрессиям со стороны власти.

Как имперская церковь старается религию, призванную заниматься нематериальным, подменить священной материей, точно так же и имперская антикультура, будучи обреченно материалистической, пытается выдать за русскую культуру пошлых матрешек с балалайками, сарафаны с хороводами, гармошки с частушками. Но не этот лубок представляет сущность культуры, а нематериальная система отношений, наивысшим конструктивным проявлением которых является любовь — антипод отчуждения, враг всех деструктивных антисистем. Как по уровню ненависти (крови, войны) можно судить о состоянии антикультуры, так и по любви можно достоверно судить об уровне развития культуры.

К XX веку любовь, по крайней мере, в изложении литераторов, разошлась на две противоположности: по Ф.М. Достоевскому (1821–1881) — как причуда малахольных юродивых «идиотов», встречающая циничное презрение в приличном обществе, и противоположная любовь по Л.Н. Толстому (1828–1910), у которого она уже достигает шекспировской глубины, драматизма и фундаментальности, бросает вызов «общественному мнению», что было когда-то немыслимо, скажем, в пушкинском «Евгении Онегине». Также любовь еще не была достойным противником «темному царству» отчуждения, скажем, в «Бесприданнице» А.Н. Островского, где не она, а приданое, опять же — материальная «халява» обуславливала общественные отношения. И только толстовская «Анна Каренина» стала русским вариантом «Ромео и Джульетты», где любовь стала уже движущей силой, непреодолимой для устоев сложившегося общества. Такая любовь — своего рода лакмусовая бумажка, показывающая, что наперекор сопротивлению империи сложилась новая система отношений, ценностей, в конечном счете, русская культура удалась. Новорожденная пушкинская клетка пережила митоз, поляризацию на две противположности — имперскую и собственно русскую. И далее судить о развитии русской культуры, наверное, лучше всего по ее маркеру — любви, значению любви в общественных отношениях и отражению ее в искусстве и литературе.

А вот герои Достоевского представляют антикультуру, болтаются ничем не занятые, не включенные ни в какую систему отношений, не имеющие никакой системы ценностей, такие же функционально бессмысленные праздно шатающиеся элементы, каковыми являются раковые клетки в организме. Мир такого отчужденного человека сужен до самокопания, он занят метафизикой нижнего белья. Не случайно Достоевского своим учителем считал, например, Зигмунд Фрейд, отец и основатель материалистического тупика психологии — психоанализа, в своем раскапывании половых отношений умудряющегося обойтись без рассмотрения вопроса любви, сводя всё к одному физиологическому сексу.

Такой же тупиковой предстает и религия по Достоевскому, материалистическая, а потому мистическая, иррациональная, по сути — идолопоклонство, доведенное до своего апогея, превращающее в идола самого Христа. «Если мне докажут, что истина вне Христа, я предпочту остаться с Христом, а не с истиной» — говорит Достоевский устами Ставрогина в «Бесах». Божество Достоевского лишено истины, смысла, правды и справедливости. Это истукан, пред которым только и остается, что закатывать глаза повыше, уходя в мир иллюзий и отчужденности.

Иное дело религия у Л.Н. Толстого. Еще в дневнике от 5 марта 1855 г. он пишет: «Разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества: религии Христа, но очищенной от веры и таинственности; религии практической, не обещающей будущего блаженства, но дающей блаженство на земле». Такое устремление Толстого перекликается точно с таким же направлением религиозной мысли конца XV — середины XVI вв., когда империя ненадолго ослабила пальцы на горле культуры, и тоже появился анти-материалистический и реалистический оппортунизм в русском христианстве.

Наверное, опрометчиво говорить о существовании какой-то культуры, если она не породила своей религии, т. к. любая религия представляет систему духовных ценностей, встроенных в общую ценностную шкалу данной конкретной уникальной культуры. Жесткую взаимозависимость между конкретной культурной системой ценностей и религией доказывает, например, полная межрелигиозная непримиримость— системы ценностей принципиально несводимы вместе, не суммируются и не усредняются, могут быть либо уничтожены, либо развиваться, давая дорогу развитию новых религий и конфессий…

Православие, несмотря на свои византийские корни и универсализм, не признающий ни национальных, ни культурных различий, всё время воюет за звание русской религии, тем самым обессмысливая самоё слово «русский». Если это слово не означает ничего уникального, то в нем нет никакой необходимости, достаточно слова «общечеловек»…

Совершенно естественно, что русская идея в понимании Достоевского должна носить в себе «в высшей степени общечеловеческий характер», должна быть «синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях», что «мы (русские — авт.) хотим быть не русскими, а общечеловеками». Такими стерилизованными «общечеловеками» были например, древние римляне, оставившие после себя лишь один мертвый язык. На территории, очищенной от древнеримских «общечеловеков» и расцвели «отдельные национальности», а русские, по мнению Достоевского, должны, оказывается, развернуть этот процесс наоборот, фактически повернуть эволюцию вспять, что дико и бессмысленно.

Наверное предназначение русских было бы таким же как у римлян, т.е. умереть и не оставить потомства, если бы империя не прокололась, выпустив однажды джина из бутылки — допустив развитие действительной русской культуры, неотъемлемой частью которой стали, кроме прочего, религиозные начала, положенные Л.Н. Толстым в его публицистике: «Соединение и перевод четырех Евангелий», «Критика догматического богословия», «Что такое религия и в чем сущность ее?», «Церковь и государство», «Закон