принимает в свои ряды еще одного несчастного.
(Здесь утрачена часть текста.)
Чем занимаются во мраке взрослые люди на воле — их личное дело. На свободе гомосексуалист не обязательно подлец; в лагере он почти всегда вынужден быть «стукачом»: не защищенный общеарестантской поддержкой, он, в сраме своем, беззащитен и перед начальством — угрожая ему новым сроком за гомосексуализм или разоблачением в глазах матери или жены, «педагоги» в конце концов вынуждают его к доносительству.
(Здесь утрачена часть текста.)
Уже Достоевский отмечал, что наружность обитателей «Мертвого дома» зачастую чрезвычайно безобразна. Наблюдение верное и для наших времен. Вообще, бездуховность, низменность помыслов и стиля жизни накладывают каинову печать безобразной животности на облик большинства обитателей уголовных джунглей. Верно замечено, что до какого-то времени человек живет с лицом, данным ему небесами и родителями, а потом — с тем, какое сам заслужил. Но особенно безобразны «козлы», и более всего они отталкивающе отвратительны совмещением в себе черт крайней униженности, забитости, несчастности и чрезвычайной жестокости по отношению к слабейшим, подлости, трусливой наглости. Что и зафиксировано в лагерной пословице: «Нет наглее наглого педераста». Не без исключений, конечно. Вот, например, живет в нашей зоне всесоюзно знаменитая Любка, «дама», весьма совестливая (по «козлиным» меркам, конечно), очень строго блюдущая кодекс староуголовной морали. Она громогласно обличает тайных «петухов», призывая их сбросить маску, а главное — не ходить по «кумовским»[14] кабинетам. О себе «она» заявляет: «Я воровская педерастка», ест из отдельной миски, никогда не пойдет, хоть убей ее, в общую камеру, время от времени подновляет выколотую под левым глазом мушку, каковой в былые времена клеймили членов козлиного клана, и с удовольствием демонстрирует любопытствующим отвислое брюхо, на котором корявыми буквами запечатлен лозунг: «Лучше умереть у красивого юноши на х-ю, чем на лесоповале». 8-го марта «она» повязывает голову цветастой косынкой и, повиснув на оконной решетке, целый день визжит бабьи частушки, а во время прогулки стыдит «политиков» за то, что они «не мужчины» и клянчит у уголовников подарки: «Что же вы, мужчины, ничего мне не дарите на мой-то праздничек?»
Любке уже за шестьдесят. Сидит «она» безвыходно что-то лет тридцать, да до того и на Соловках сиживала, и всю Сибирь исколесила в этапных вагонах… всего лет 40–45 наберется. «Она» уже и «сама» забыла, где, сколько и за что сидела. Последний «четвертак» Любка отхватила в 1952 году за убийство начальника режима (не то капитана, не то майора): он застрелил «ее» супруга и погиб от Любкиного топора. «Ей», конечно, пришили политический террор. Начальство старается «ее» обходить, так как «дама» она нервная, истеричная, может и огреть чем ни попади, а увидев какого-нибудь чужого, случайно забредшего в наш лагерь начальника, тут же скидает портки и, нагнувшись, демонстрирует выколотые на ягодицах голубые глаза. У Любки гипертония, порок сердца да к тому же вместо нормальных рук — одни ладони (пальцы «она» отрубила, спасаясь еще в те годы от работы), и потому «она» признана нетрудоспособной. Любка так давно сидит, что лагерь окончательно утратил для «нее» значение кары, и «она» громко повествует о том, как проведет одну-единственную неделю на свободе. «Откидываюсь я, мужчины, в одна тысяча девятьсот семьдесят седьмом году 25 января, — сладким напевным голоском рассказывает «она» во время прогулки. — Сразу еду в Москву-матушку, покупаю новую малированную миску с цветочками… да… рубля за два, а то и за три… и мохнатое полотенце с красными петухами… Да… Потом весь свой капитал — у меня ведь 65 рублев на счету! — пропиваю с мужчинами… Яблочков бы не забыть, я их, почитай, годков двадцать не едала, да… и на другой день иду к этому поганому Сталину Руденке, скидаю портки и говорю…». «Кто тебя, старую дуру, к Руденке пустит!» — перебивают «ее». «Ну тогда подхожу к первому милиционеру и говорю: «Вы, жандармы, Гитлеры тухлые, а ну, сажайте меня обратно! Срать я хотела на вашу колхозную свободу!.. Только не к политическим, а к ворам… к молоденьким ворам. И — эх!»» — визжит «она» разухабисто и призывно шлепает себя беспалыми ладонями по ягодицам.
(Здесь утрачена часть текста.)
Никто из новичков, особенно молодых, не застрахован от тяжкой «женской» доли. Но даже и в другие, более откровенно-ножевые времена, как бы вор ни пылал страстью к какому-нибудь смазливому «красюку», он не спешил насильничать — «законней» и безопасней принудить пассию к «добровольному» сожительству, сперва так или иначе деморализовав ее, коварно загнав в безысходный угол, где выбрать можно лишь один из двух ножей — железный или кожаный.
Профессиональные уголовники — порой проницательные сердцеведы. Они знают, как важно ошеломить жертву, вызвать у нее моральное замешательство, навязать ей чувство вины, заставить оправдываться: кто оправдывается — уже не боец, кто объясняется — наполовину побежден. Знающий правоту свою иной раз и ножа не страшится, даже толстый фраер в ночном переулке может ради имущества своего не пощадить живота своего и, обезумев от праведного гнева и страха, учудить нечто героическое. Но если правота его под вопросом, он куда смиренней. Надо заставить его оправдываться.
— Дя-я-денька, дай часы поносить, — канючит малец.
Почтенный обыватель, сперва опешив, наливается гневом:
— А ну, иди, иди отсюда, пока милицию не позвал… Ишь ты! Сопляк, а туда же — часы ему!
— Дя-я-денька… — не отстает тот, нахально цепляясь за полы пальто.
— Ах, наглец!.. Брысь!
Оборвыш шлепается на землю и ревет что есть мочи. Из ближайшей подворотни мгновенно выворачиваются двое-трое громил:
— Ты чаво, гад, над пацаном измываешься?!
— Да я… да он, — заикается тот. — Понимаете ли…
Но поздно — его уже колотят… за мальца, а заодно и обирают его до нитки.
Способов загнать жертву в западню много. Обычно «авторитетный вор», облюбовав «красюка», демонстративно приближает его к себе, пока тот не привыкнет к заискивающей почтительности. Потом втравливает его в карточную игру и оплачивает его долги, но, когда они достигают значительной суммы, вдруг впадает в гнев и требует вернуть все истраченные и проигранные деньги. Но где их взять? Вчера еще в почете, вчера еще он сам травил, избивал, а то и участвовал в убийстве «неплательщиков», а сегодня… Кругом виноват, всякая шавка, недавние льстецы и лизоблюды теперь язвят и оплевывают его всенародно. И сроку всего два дня… Затравленный, считая себя сплошь виноватым, он, съежившись от страха, ждет смерти или чуда. «Не боись, паря, — хрипит ему искуситель. — Никто не узнает. Опять заживем как боги… Не боись: один раз не пидарас…». И всё, человеку конец.
Есть и другой исход — куда более достойный, но и куда более необратимый, окончательный — в смерть. В начале лета этого, 74-го года в запретке уголовного лагеря № 3 был застрелен молодой, лет девятнадцати, парень. Сроку у него было всего два года, до свободы оставалось что-то месяцев пять-шесть; загнанный в угол, он участи «козла» предпочел смерть и среди бела дня полез, не спеша, через забор. Автоматчика, как водится, за меткую стрельбу наградили именными часами и дали двухнедельный отпуск.
Альберт
От тюрьмы да от сумы не зарекайся.
