вот болит. Да вы, молодые, разве поймете?
— Батя! Будем беречь сердце! Еще скажите. Ничего не уносите!
— Смешной ты… Мне нечего уносить, Петро.
— Я говорю, понятие о жизни. Ну, что бы вы делали теперь на моем месте?
— Сейчас?
— Сейчас!
— Строил бы Иркутскую ГЭС.
— Правда?
— Правда.
— И мы правы? Правильно идем?
— Правы… Эх, поставь-ка утюг… нельзя так выходить, разок проглажу… Знаешь, Петька, уж если такой разговор зашел, то ты знай одно: надо прожить жизнь насыщенно. Чтобы все было большое: любовь — так уж любовь, а не картошка, дружба — так уж дружба, радость — так уж радость, а не пустяки, горе — пусть будет и горе, как океан. А живут так те счастливые люди, которые маленького не ищут, то есть живут не только для себя. Вот и кумекай! Чтоб прошла твоя длинная жизнь, и цели были, и дело рук твоих было, и люди спасибо могли тебе сказать… Я уж не говорю, Петро, про подлецов, что живут за чужой счет. Этих надобно бы давить, как клопов. Только и свету, что в щели, — и сам не смог увидеть, и от других хочет закрыть. Клопом прожить — какая радость! Надо ничего не понять в жизни, все чувства свои, да и чужие, оплевать и в этой блевотине так до смерти и проскользить.
— Бр-р! Как вы выражаетесь, батя!
— Я бы не так еще сказал. Смотришь иной раз — обидно! Зх, сколько глупости в человеке! Разве счастье в деньгах, разве счастье в сытом и одетом брюхе, в шестикомнатной квартире? Это пустяковина, это мелочь, это само собой! Счастье — вот тут оно; счастье — это буря, это битва, это — солнце в сердце, которого хватит и для других, и для себя, и после смерти останется бродить по свету, и будоражить, и звать, и светить! Ах, Петро, что ты меня спрашиваешь о жизни! Это чувствовать надо, это голову и сердце надо иметь человечьи, а не клоповьи. Любить надо жизнь, Петро, а не быть свиньей к ней! Вот! Разволновал ты меня, а сам небось смеешься… Ладно, замнем для ясности. Я уж чего-то и забыл, наверно. Ну, вспомню — заеду. Бывайте здоровы, ребята!
— Мы к вам придем, батя! Не простудитесь там. Ночью холодно. Вот вам взять бы мое одеяло, а, батя!
— Ни-че-го! Ваш «батя» старый солдат. Приходилось ночевать и в снегу, накрывались дождичком, под голову ветерок клали, да еще и взбивали. Так-то, чертенята! А в гости приходите!
Захар Захарыч хлопнул дверью, простучал по коридору, и еще в темноте, за окнами, слышались его тяжелые шаги и дребезжащий, гудящий бас:
Распелся старик! И тут с грохотом ворвался Ленька. В земле, в грязи, запыхавшийся:
— Чучелы! Что же вы сидите?! Перемычку раскрывают!
НАЧИНАЕТСЯ
Рассвет был сырой, холодный. Над Ангарой повисли молочные клочья тумана. Почему-то пахло снегом — может быть, ветер приносил этот воздух с далеких гор. Я стучал зубами — от прохлады и от волнения. Тонкая перемычка, по одну сторону которой ангарская вода, по другую — наш котлован. Два шагающих экскаватора друг против друга протянули стрелы с берегов.
В тишине они начали взрывать землю. Жутко выли их моторы; с лязгом, так, что колебалась под ногами земля, ухали в утрамбованный грунт их ковши с большими зубьями. Затрещали «юпитеры»: кинооператоры начали съемку перекрытия.
Вздох пронесся по толпе: показалась вода. Еще удар ковша — и пенистый, грязный ручеек поплыл с комьями земли вниз, в котлован. Экскаваторщики заторопились, словно от быстроты что-то решалось; стрелы чуть не со свистом резали воздух. Уже поток, шумливый, мутный, льется вниз, размывает перемычку — и… грянула вода!
Это было величественно и жутко. С ревом и гулом низвергаясь в котлован, вода десятками метров отхватывала перемычку, экскаваторы задвигали лыжами, попятились назад, прочь от водопада. На берегу кричали, бросали в воду камни. Уходили под воду — навсегда — те дороги, по которым мы бегали и спешили, по которым ездили и ломали рессоры шоферы; уходили под воду камни, на которых мы сидели перед сменой, уходила площадочка, где стоял буфет и собирались слоны — двадцатипятитонные «МАЗы», место, где стояла контора, на крыльце которой нам вручали знамя и Николай произносил свою речь… Больше никто никогда не увидит этих дорогих нам, памятных мест. Разве что водолаз пойдет осматривать устои лет через сто…
Мой Петька рычал, стонал и щелкал аппаратом. Кто-то радостно орал:
— Братцы, я там лопату забыл!..
А «там» уже все кипело, вода была мутная, грязная, плавали щепки, мусор, бревна, доски вертелись в водоворотах. Наши быки, водосливы уходили под воду.
Начинался второй этап: раскрывали другую перемычку. Воды с двух концов наполняли котлован. Он уже как полная чаша. Мы стоим на эстакаде — и нет высоты, под самыми ногами бурлит и движется по кругу мутная, в клочьях бурой пены вода. Казалось, что теперь Ангара сама пойдет через станцию, через раскрытые проходы, не будет делать излучину.
Но река и не думала идти сюда. Наполнив котлован-провал, она понеслась по прежнему ложу, а в котловане вода утихла и остановилась.
Главное предстояло впереди: заставить ее свернуть! С моста будут валить камни и кубы, пока не перегородят реку. До окончания моего бюллетеня оставался день, но я пошел на смену. Да разве можно было ждать, когда на береговом полигоне наша бригада делала бетонные кубы?!
БИТВА
Сначала это было похоже на праздник. Понтонный мост был разукрашен флагами, плакатами. Был погожий летний теплый вечер. Из поселков толпами спешили разнаряженные девчата, старики, шли целыми семействами, с детишками, словно на гулянье. Уже на подходах к берегу чувствовалось тревожное напряжение. Ровными рядами выстроились сотни грузовиков. Горы кубов из бетона, целые сопки камня; зло рычат и попыхивают паровые «Шкоды».
Шоферы заводят, гоняют моторы, собираются в кучки у радиаторов, хохочут, хлопают рукавицами; из громкоговорителей несется: «Товарищ Попов, зайдите в штаб…» Шум, разговоры, смех. У самого моста кинооператоры построили вышку, возятся с аппаратами. На мост не пропускают, он пустынен и дрожит под бешеным напором воды. Он удивительно короткий, до того берега, кажется, рукой подать. Ангару сжали насыпями до предела, и бутылочно-стеклянная вода со скоростью поезда, упруго изгибаясь, вылетает из- под понтонов, гладкая, цельная, и, только пролетев метров семь, рассыпается на белые буруны, шипит и брызжет. Ни разу в мире еще не перекрывали реку с такой силой течения.
В семь часов вечера все началось очень тихо и осторожно. Лязгнул экскаватор, вывалил в первый кузоз ковш камня, самосвал рванулся и пошел на мост. Грузовики задымили, закопошились, затолпились в очередь к экскаватору. А груженые, воя и сигналя, вылетали на мост, разворачивались задним ходом и
