— Мне всегда хорошо с теми, кто борется за свободу... Я очень любила своего брата...
Алексей принялся листать книгу. Увидел фотографии Адама, прикрывающего свою наготу, Евы, срывающей запретное райское яблоко, Каина, убивающего своего брата, Петра с ключами от райских ворот... Уже хотел захлопнуть книгу, как вдруг между страницами заметил газету «Унита».
— Библию возвращаем за ненадобностью, а вот газету, если можно, оставим. За нее вам особое спасибо.
— Каждый делает, что может, — тихо ответила монахиня, вставая. — До свидания. От всей души желаю вам счастья!..
— Скажите! — воскликнул Алексей, когда гостья ушла. — Такая молодая и пошла в монашки. Ей бы любить, детей растить, а она пастырю руки целует.
— Каждому свое. Одни монашки, сладко потягиваясь перед сном, «Декамерона» читают, а другие, вроде этой, любят свой народ и борются за его свободу. Правда, таких еще мало... Все зависит от воспитания.
Читая газету, Вагнер обратил внимание на маленькую заметку: «Черные вороны Ватикана». «На днях папа Пий XII дал согласие принять группу офицеров из фашистского корпуса Андерса. Была прочитана проповедь, в которой папа призывал польский народ к отказу от «возмездия и отмщения», к сотрудничеству с гитлеровскими бандитами, которые дотла разрушили Варшаву, варварски уничтожили памятники польской культуры, истребили сотни тысяч поляков в концлагерях Освенцима, Треблинки и Майданека».
Език со злостью плюнул:
— Кажется, этот папа позволяет себе больше, чем сам господь бог!
После этого Език надолго задумался о чем-то.
— А хочешь, я покажу тебе одну штучку? — вдруг оживился он и придвинулся к Алексею. — Вот посмотри. — Език расстегнул ворот рубашки.
Заметив на груди друга черный шнурок, Алексей ожидал увидеть крест или какой-нибудь медальон с портретом. Каково же было его удивление, когда он увидел на шнурке обыкновенную сплющенную гильзу револьверного патрона.
Език был страшно доволен произведенным впечатлением:
— Крестика ждал?
Алексей кивнул.
— Чудак! Это только моя бабка двадцать раз в день поминала «матку боску Ченстоховску».
— Амулет? — пытался догадаться Алексей.
— Ладно уж, слушай. — Език уселся поудобнее на плите саркофага. — Этот патрон дал мне незадолго до смерти отец. Сказал: «Вот что, Език, я не верю ни в бога, ни в черта, но эта медяшка для меня — святыня». Закашлялся отец (его страшно били в тюрьме пилсудчики), а потом снял этот патрон и повесил мне на шею...
И вот что рассказал отец Езика Вагнера:
«Было это еще до Октябрьской революции. Я участвовал в покушении на одного чиновника и был захвачен русскими солдатами с оружием в руках. Русский поручик, которого я ранил в перестрелке, приказал прапорщику и одному солдату тут же расстрелять меня. «Отведите его в лесок, говорит, и кончите там». И вот повели меня прапорщик с солдатом в лес. А прапорщик совсем молодой, красивый, лицо умное, вдруг остановился и говорит солдату: «Иди, Кравцов. Я вижу, тебе не по душе людей убивать. Я сам его расстреляю». Солдат обрадовался. «Спасибо, говорит, ваше благородие». А мы с прапорщиком пошли дальше в лес. Сначала шел он сзади. Потом, вижу, идет со мной рядом. Голову опустил, лицо печальное. У большой березы остановились. Ну, думаю, конец мой пришел.
А прапорщик уже вытаскивает пистолет из кобуры. Медленно так... Потом вдруг поднял его вверх и как трахнет в небо! Я-то видел, что он не в меня стреляет, а все равно ноги подкосились. Если бы не березка за спиной, наверно, упал бы. А прапорщик говорит:
— Беги, брат, на все четыре стороны.
У меня все еще в ушах звенит от выстрела. Ничего не понимаю, но уже чувствую, что буду жить.
— Спасибо, — говорю.
А он поднял стреляную гильзу, сунул ее мне в руку и подтолкнул:
— Возьми на память и беги! А то солдат увидит. Он человек добрый, да темный. Погубит нас обоих.
Взял я гильзу. Она еще теплая. Пошел потихоньку, а сам думаю: вдруг он мне в спину выстрелит? Оглянулся, прапорщик стоит, голову опустил. Мне даже стыдно стало, что подумал плохое.
Эту гильзу берег я пуще всех сокровищ. Крестик снял со шнурка и выбросил, патрон расплющил, проделал в нем дырочку и повесил на шею. Трудно мне приходилось в жизни, очень трудно. Но в такие минуты пощупаешь гильзу на груди и снова начинаешь верить и в людей, и в добро, и в справедливость».
— Здорово, — растроганно проговорил Алексей, когда Език замолчал. — Ну и как, помогает тебе отцовский патрончик?
— Помогает, честное слово, помогает! — горячо воскликнул поляк.
Език взъерошил густые волосы, нервно покрутил усики, сказал тихо:
— Первое, что я сделаю, вернувшись в Польшу, — вступлю в Коммунистическую партию.
Гестапо выходит на след
В конце февраля 1944 года Алексею Кубышкину и Езику Вагнеру в целях конспирации пришлось расстаться. Неутомимый Бессонный привел Алексея на новую квартиру. Она находилась в небольшом домике по улице дей Каппилляри, прилегающей к площади Кампо ди Фиори.
Дверь открыл высокий худой итальянец.
Пожимая руку Алексею, он назвал свою фамилию.
— Галафати... Проходите, и предупреждаю: вы находитесь у себя дома. Кстати, Алессио, мы с вами уже знакомы. Мне Бессонный многое о вас рассказывал.
— Если уж говорить по правде, — смеясь, ответил Алексей, — то и мне Бессонный тоже немало о вас рассказывал...
Анджело Галафати — смуглый, худощавый, с тонкими, правильными чертами лица — сразу располагал к себе. Взгляд его был зорким, острым, но вместе с тем открытым, прямодушным. Вообще все лицо его светилось той откровенной и спокойной простотой, какая бывает у людей с ясным и определенным взглядом на жизнь. На вид ему было лет пятьдесят.
Из второй комнаты вышла жена Галафати. Черные густые косы ее были перетянуты красной лентой.
— Познакомьтесь: моя жена. — У глаз Галафати сошлись и разбежались добродушные лучики.
Алексей назвал себя и услышал в ответ певучее:
— Ида Ломбарди... Я тоже о вас слышала. — Она улыбнулась кроткой, извиняющейся улыбкой, словно то, что она сказала, не следовало бы говорить.
Алексея усадили за стол, хозяйка принесла всем кофе.
Алексей только тут заметил, что Бессонного уже нет в комнате. Сколько же дел, сколько забот у этого человека! И каждое дело связано с риском для жизни.
Галафати включил радиолу.
— Вы любите музыку? — спросил он. — Я, признаться, полюбил вашу «Во поле березонька стояла...»
— Русские березы... — вздохнул Алексей. — Как они далеко!
Галафати улыбнулся.
— А вам удалось хотя бы немного познакомиться с Римом?
— Удалось, — кивнул Алексей. — Только жаль, что мельком и крадучись. Но все равно я полюбил ваш
