город.
— Его нельзя не полюбить, — тихо сказал Галафати. — Рим — это наша история, его памятники, вехи жизни великого народа. Ныне все забыто, все испохаблено. Взять ту же нашу знаменитую волчицу... Вы, наверное, слышали эту поэтическую легенду?.. Племянница царя Амулия — Рея Сильвия — родила от неизвестного двух близнецов: Ромула и Рема. По приказу царя младенцы были оставлены одни в лесу на левом берегу Тибра. Их вскормила волчица. Они выросли и убили Амулия, а потом один из них — Ромул — основал город, который до сих пор носит его имя — Рома, Рим. В память об этом в городе всегда живет волчица. Ее содержат в особой клетке на Капитолийском холме. Легенда говорит, что пока будет на Капитолии волчица, будет жить Италия. Я, как и все римляне, относился к этому с доброй улыбкой. Теперь я готов перегрызть волчице горло! — Глаза Галафати заблестели, речь зазвучала громче и резче. — Почему, спросите вы. Потому что она жрет превосходное свежее мясо, когда тысячи рабочих голодают. Потому что фашисты объявили: «Пока живут капитолийские волчицы — будет существовать империя дуче». Вы слышите? «Империя дуче!..» Нет, надо перегрызть им горло!
Неожиданно Галафати рассмеялся и оглянулся на жену:
— Вот до чего я стал кровожаден, Ида, а?.. Нет, Алессио, я не такой уж кровожадный. Просто очень больно сейчас смотреть на любимый город... Вы бывали на Форуме?.. Стены древних дворцов, остатки роскошных колоннад, триумфальные арки и храмы — это наша национальная гордость и наш позор. Когда-то они видели торжество прекрасного искусства и оргии человеческих пороков. Здесь творили великие ваятели, но здесь же Калигула для своего любимого коня устроил конюшню из мрамора и стойло из слоновой кости... Казалось, что тщеславие и порочность римских императоров превышали всякую меру. Так было. Но правители древнего Рима — просто агнцы в сравнении с сегодняшними правителями страны!..
Алексей обратил внимание на две женские фотографии, которые висели на стене в черных рамках.
— Они сестры? — спросил он.
— Почти, — сказал Галафати. — Вот эта, слева, моя мать, а это — француженка Луиза Мишель, революционерка, участница Парижской коммуны. Моя мать в молодости несколько лет жила со своей семьей в Париже и там познакомилась с Луизой Мишель и полюбила ее на всю жизнь. Приехав в Италию, она мечтала о баррикадах, но до них не дожила. Перед смертью она просила, чтобы у ее изголовья, вместо мадонны, повесили портрет Луизы Мишель. Отец так и сделал, а когда ее похоронили, то портрет Луизы Мишель повесили рядом с портретом матери.
И тут же Галафати в полушутливом тоне начал рассказывать о своей жене, которая сидела в уголке с опущенными глазами и с кроткой, смущенной улыбкой.
— Жена моя, представьте, отпрыск древнего и уважаемого рода. Да!.. Один из предков ее — архитектор и скульптор Пьетро Ломбарди — сооружал мавзолей для гробницы с останками Данте. — Он на мгновение умолк: что-то пришло ему в голову — и тут же воскликнул:
— До чего же тщеславны немцы! Объявили, что Данте чистокровный ариец и на этом основании хотели увезти его прах в Германию...
— Неужели удалось? — Алексей весь так и подался вперед.
— О, нет! — Галафати совсем по-мальчишески подмигнул. — Жители Равенны спрятали священный саркофаг. И после войны паломники многих стран будут стекаться туда для того, чтобы поклониться гробнице поэта, положить цветы. — Он помолчал секунду и улыбнулся. — На наши-то могилы цветов не положат...
Знал бы Галафати, как он ошибался!..
Впрочем, ему в эти минуты было не до раздумий, этому живому, темпераментному и удивительно обаятельному человеку. Он уже спешил представить гостю свою дочь:
— А вот эта... — Галафати ласково погладил по кудрявой черноволосой головке дочурки, — эта у нас родилась в октябре тридцать восьмого года. Думали мы, думали, как ее назвать, и назвали Октябриной. В честь Великой Октябрьской революции. И, представьте, еще похвалу получили от чиновника муниципалитета! «Похвально, синьор Галафати, похвально! — сказал он, узнав о нашем желании. — Это в честь похода Муссолини на Рим в октябре двадцать второго года?» Каково, а?
Алексей от души смеялся. Хорошо было ему в этой дружной семье. Теплая, непринужденная беседа, уют, дружеская атмосфера...
— Я не сказал тебе о главном, — произнес Галафати, вдруг переходя на «ты». — Два часа назад английское радио сообщило, что Советский Союз признал итальянское правительство Бадольо. А это, брат, большое дело... Это будет способствовать возвращению Италии в ряды демократических стран.
— Хорошая новость, — сказал Алексей. — Сколько веревочка ни вьется, конец будет.
Поздно вечером на квартиру Галафати пришли в разное время еще три человека — Николай Остапенко, бельгиец Жан и француз Андре, которых хозяин давно уже укрывал у себя от сыщиков гестапо.
И Алексей проникся к этому смелому итальянцу еще большей симпатией: Галафати наверняка знал, что за укрывательство ему грозит смертная казнь. Откуда в этом некрепком на вид, худощавом человеке такое мужество?
Словно прочитав его мысли, Галафати, стоявший у окна, подозвал к себе Алексея.
— Видите этот памятник? — указал он глазами за окно.
Алексей взглянул. На высоком постаменте — человек с суровым и вдохновенным лицом, в строгом монашеском одеянии, с книгой в руках.
— Это великий Джордано Бруно. Смотрит и не может наглядеться на свой Рим... Почти триста пятьдесят лет назад инквизиторы сожгли его на этой Площади Цветов... У каждого народа есть свои национальные герои. Но лично для меня Джордано Бруно — самый светлый идеал. Стойкость и мужество, с каким он шел на борьбу с инквизиторами, всегда поднимают дух, поддерживают меня в самые трудные минуты... Знаешь, какие слова сказал он перед смертью? «Я подозреваю, что вы произносите этот приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю». Каков человек. Вот у кого надо учиться мужеству!
Галафати начал взволнованно ходить по комнате. Алексей невольно любовался им. Ему подумалось в эту минуту, что попадись Галафати в руки палачам, он не замедлит бросить им в лицо слова презрения и гнева...
Сидели до позднего вечера. Потом включили радиоприемник, раздался голос Москвы: «Наступление советских войск успешно продолжается на всех фронтах...»
Кто-то постучал. Оказывается, пришел связной с виллы Тай. Он предупредил подпольщиков:
— Поздно ночью к вам явится наш человек, тоже из пленных — английский офицер. Ему поручили переправить вас на ватиканских машинах в партизанский отряд на север.
— О, это здорово! — обрадовался Остапенко.
— Наконец-то! — весело поддержал его Алексей.
Он действительно пришел, этот офицер, и оказался очень милым и разговорчивым человеком. Принес с собой вина, предложил выпить перед трудной дорогой. Все похлопывал Кубышкина и Галафати по плечу и произносил тосты: «За нашу победу!», «За союзников!», потом сказал:
— Пора. Вы посидите, я сейчас принесу одежду и оружие.
Время шло, офицер не приходил. Галафати предложил лечь спать.
...Их разбудил страшный грохот: дверь сотрясалась под ударами прикладов.
— Это они, — прошептал Галафати, подбежав к кровати Алексея. — Бежать некуда... Мы в западне. Давайте так: я открою и брошусь на автоматы, а вы все бегите...
— Нет! Если уж погибать, так всем вместе!
Подпольщики не успели ничего решить: карабинеры выбили дверь и ворвались в комнату. Перед ними живой стеной, крепко сцепив руки, стояли пятеро: два русских, итальянец, француз и бельгиец. Фашисты бросились на них, завязалась короткая борьба. Кубышкин и Остапенко настойчиво отбивались ногами и головами, но слишком неравны были силы.
Жена Галафати стояла бледная, безмолвная. Слезы текли по ее лицу.
— Прощайте, — тихо сказал Алексей, проходя мимо нее.
Увидя, что отца уводят вооруженные карабинеры, маленькая Октябрина заплакала и уцепилась за него. Ее грубо оттолкнули. Мать рванулась вперед и схватила дочь. Карабинер лишь слегка усмехнулся.
