времени – Лида боялась от него отстать. Оленька глядела в прошлое, как в заросший ряской пруд, где даже твое отражение кажется подернутым патиной, – Лида тянулась в будущее, втайне надеясь расчислить его причудливую траекторию. Поэтому она поступила в ленинградский политех – и в отличие от сестры была совершенно счастлива.
Она училась на химическом факультете, и во сне бесконечным хороводом Кекуле являлись ей органические молекулы. Иногда она вскакивала, чтобы в бледном свете ленинградской весенней ночи записать формулы на желтом листе бумаги.
Во сне Оленька вздрагивала, сворачивалась в клубочек, плотнее куталась в одеяло. Она любила сестру, но временами боялась, что Лида умрет в каком-нибудь сумасшедшем доме.
– Вся Совдепия – большой сумасшедший дом, – отвечала Лида.
Большевиков она презирала за то, что будущее было для них безвольным, лишенным голоса фоном, на котором можно было намалевать любой утопический проект, от европейской революции до единого мирового языка. Для большевиков будущее было чем-то вроде кумача для праздничных лозунгов – а Лида видела в нем источник огромных энергий, устремленных в сегодняшний день по еще не открытым силовым линиям.
Ленинградский политех 1928 года был словно создан для нее. Старые профессора, отправленные большевиками в ссылку, понемногу возвращались – и у них было в запасе несколько лет до новой волны арестов и ссылок. Возможно, кое-кто из стариков сумел подключиться к тем самым проводникам между настоящим и будущим, чтобы получить по этим силовым линиям неутешительный график ленинградских репрессий на ближайшие пятнадцать лет и разработать стратегию выживания, выраженную лагерной формулой: раньше сядешь – раньше выйдешь.
Предположение это может показаться излишне смелым и даже антинаучным, но старые профессора политеха вели себя так, словно в самом деле хотели получить свой срок до того, как в моду войдут
Большевиков они считали неучами и разбойниками.
В политехе рассказывали анекдот о том, как профессор N, деликатный седенький старичок, принимал экзамен у матроса Балтфлота, безграмотного, самоуверенного, устрашающего. Посредине экзамена профессор N неожиданно спросил:
– Скажите, батенька, у вас есть нож?
– Нож? – занервничал матрос. – Какой нож?
– Простите, но ведь вы – большевик? – продолжал профессор.
– Да, я член ВКП(б).
– Ну, а если вы большевик – где ваш нож? Как это так: большевик – и вдруг без ножа!
Под стать анекдоту была общая атмосфера химического факультета, где вчерашние крестьяне и демобилизованные солдаты смешались со студентами из
Этой фрондерской атмосфере Лида и Григорий были обязаны своим знакомством.
Когда Лида, высокая, прямая, спокойная, появлялась в аудитории со стопкой тетрадей подмышкой, с революционно-алым платком, стягивавшим черные волосы, никто бы не смог заподозрить в ней наследницу восходящего к восемнадцатому веку старинного, хотя и обедневшего рода. Между тем еще десять лет назад две сестры жили с родителями в небольшом собственном доме. Так что у Лиды, делившей сегодня крохотную комнатку с Оленькой и матерью, были не только метафизические причины не любить новую власть.
Григорий носил армейские сапоги и кожаную куртку, брился налысо и напоминал даже не молодого Маяковского, а какого-нибудь недавно демобилизовавшегося командира Красной армии. Вел себя Григорий независимо, был молчалив; друзей и даже приятелей на химфаке у него не водилось.
В тот день он опоздал на лекцию по началам термодинамики и потому, недоуменно оглядев аудиторию, направился к единственному свободному месту рядом с Лидой. Не говоря ни слова, она подвинула тетради, не отрываясь от книги, которую читала.
Термодинамическая лекция была скучна, как пыль.
Минуту Григорий смотрел на Лиду. Черноволосая и большеглазая, она была красива строгой красотой женщины, которой предстояло пережить большой террор и блокаду, проработать сорок с лишним лет за одним столом, выйти на пенсию и, дожив до девяноста, встретить смерть с равнодушным спокойствием человека, который узнал все, что его интересовало.
Заглянув через плечо, Григорий увидел сбегающие по странице аккуратные столбцы равностопных строк. На лекции по началам термодинамики Лида читала стихи.
Григорий развеселился. Сделав серьезное лицо, он нагнулся к Лиде и рассудительно сказал:
– Я вижу, вы стихи читаете. Я вот тоже поэзией увлекаюсь. Позвольте полюбопытствовать, что за книжка?
Он, разумеется, врал. К поэзии он был равнодушен, но за восемь лет жизни под фальшивой фамилией Борисов не раз убеждался, что ложь – самый короткий и надежный путь к любой цели.
Лида замешкалась, потом небрежным жестом человека, которому нечего скрывать, показала титульный лист.
Жестом она соврала так же, как Григорий соврал словом. Стихи были написаны поэтом, расстрелянным несколько лет назад за участие в антибольшевистском заговоре. В его стихах не было ничего контрреволюционного, но в ЧК могли не принять это во внимание. Чекисты плохо разбирались в поэзии.
Лиде показалось, что бритый человек в кожаной куртке вполне похож на чекиста.
Она не так уж ошибалась: в политех Григория направили после семи лет ударной работы в уголовном розыске. На его счету было задержание двух десятков опасных преступников и ликвидация нескольких банд, наводивших страх на Петроградскую сторону. Этой зимой Григорий еще совмещал обучение с оперативной работой, а потом собирался перейти в другой отдел. За семь лет ему надоело бегать по сырым ленинградским подворотням, выкрикивая «Стой, стой!», стреляя в убегающие тени и пригибаясь от чужих пуль.
Гумилев не интересовал УГРО, но Лида об этом не знала. Конечно, она могла захлопнуть сборник и сделать вид, что слушает лектора, – но поступить так было бы и подозрительно, и невежливо. Поэтому, открывая небрежным жестом титульный лист, она надеялась, что бесцеремонный сосед не вспомнит фамилии.
Григорий оценил изящество решения. Он рассмеялся и быстро закрыл книгу.
– Прекрасный поэт, – сказал он, – но столь многолюдная лекция – не лучшее место для чтения такой книги.
Лида улыбнулась. Они познакомились.
В этом месте читатель вправе заподозрить автора в неумеренном использовании приема, в литературной теории называемого
К сожалению, мы не можем ни подтвердить, ни опровергнуть это подозрение, ведь нам ничего не известно о том, что связывало Григория и Лиду. Возможно, юноша ухаживал за черноволосой тонкокостной красавицей. Возможно, Лида безнадежно мечтала о высоком круглоголовом Григории, о его широких плечах и сильных руках. И, конечно, двое молодых людей могли быть охвачены взаимной страстью.
Эпизод с томиком Гумилева случился зимой. Был ветер, крыши серели и таяли.
Григорий и Ольга познакомились поздней весной – и, значит, у наших героев было минимум три месяца.
Тетя Лида любила рассказывать историю о встрече на лекции по термодинамике и как-то даже показала сборник, которому я в какой-то мере обязан появлением на свет. Охотно вспоминала она и майский день, когда Григорий впервые увидел мою бабушку, свою будущую жену. Однако ни разу тетя не упоминала, что происходило в предшествующие месяцы.
