себя: Танин мир не так уж отличался от матшкольного. Как там было в этой песне? Тепличные выродки из московского гетто. Из одного большого гетто. Никакого выбора. Он, Глеб, и не мог ничего получить, кроме того, что ему досталось: интеллигентная девочка из хорошей семьи. Без разницы – художница или программистка. Впрочем, он и не жалуется.
– Художница – это здорово, – без энтузиазма говорит Света.
Конечно, художник – творческая работа. Папа, наверное, был бы рад, если б она была художницей. Хуже, конечно, чем ученый, но все равно – творцы, соль земли. А что у нее – несколько школьных друзей, муж и двое детей. Была работа, но, честно говоря, главным все-таки были друзья. Если бы вместо бухгалтерии она занималась чем-нибудь другим… скажем, черчением… она бы не возражала. Если, конечно, в той же компании.
А ведь я здесь потому, что все еще думаю о Тане, размышляет Глеб. Я ведь даже Снежану представляю Таниным новым воплощением, Таней, любимой мною когда-то и чудесным образом возвращенной в тот возраст, когда мы встретились. Но ведь Снежана – не Таня. Она отдельный человек – и пока я этого не пойму, задачка не сойдется.
– Что-то я еще хотел тебя спросить… – Глеб замолкает на секунду, чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. – Ах, вот что: ты Маринку Царёву давно видела?
– С выпускного не встречались… – охотно отвечает Светка, – Точно: я ей звонить пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, – так у нее телефон изменился, я ее не нашла. А что?
– Да так… вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе? Тогда еще Вольфсона в милицию тягали, и Маринка с Чаком рассорилась?
– Да, было дело, – Света вздыхает. – Ты знаешь, я часто думаю: наша пятая школа – это лучшее, что у меня было в жизни.
Глеб ежится, на мгновение вспоминает Оксану, бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот, подростковый испуг. Тогда казалось: это любовь. Слишком много лет прошло, теперь понимаешь: Оксану ты не любил – в том смысле, в каком любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была всего лишь воротами в большой мир, в настоящую жизнь, что пугала до дрожи. Как в известной притче, ворота эти были открыты только тебе одному – и в тот раз ты ими не воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и абстракций. До сих пор считал бы лучшими годами своей жизни пятую школу.
– Да, хорошее было время, – говорит он.
Было? Свете пятая школа всегда казалась настоящим, бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят, которые вместе строят свой дом в злом хаотическом мире. Тем, для чего люди живут. Смерть Емели, бегство шефа, Иркина депрессия – все это вдруг доказало: пятой школы больше нет. Школьные годы – были да сплыли, за двенадцать лет утекли, будто песок в часах.
Допили кофе, перешли в комнату. Света достает альбом с фотографиями детей, Глеб кивает, думает о своем.
– Послушай, – говорит он, – а ты не знала, за что арестовали Вольфсона?
– Нет, – качает головой Светка, – мне кто-то из девочек говорил: за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?
Глеб кивает. Да, понимает он, Света не просто ничего не знала об этой истории – те четыре года, что они учились вместе, она жила в другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных – и вряд ли Глеб сейчас узнает, что было. Может, она и права: лучшие годы ее жизни.
– Вольфсона посадили за политику, – вздыхает Глеб. – Говорили, Чак на него стукнул.
– Да, было что-то такое, – отвечает Светка. – Я так и не поняла, чего все на него взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь – родной сын. Ты бы разве не пошел?
– У меня нет детей, – напоминает Глеб.
– Да, – соглашается Светка, – тогда другое дело.
Голубоглазая, пышнотелая, с круглыми коленками под коротеньким халатом, Светка вздыхает. Ей жалко Глеба: она всегда жалеет людей, доживших почти до тридцати лет и еще бездетных. Творчество, наука, друзья, думает она, – это все прекрасно, конечно. Но, наверно, люди живут для любви – к детям и к супругам.
Глеб берет фотоальбом, рассматривает обложку. Два котенка играют с клубком, трое утят идут к пруду, мама-утка торит тропу в густой траве. Спокойной ночи, спокойной ночи, малыши. Глеб думает о трупе Снежаны на лестнице, вспоминает резкий старческий голос, отец или дед на фронте были? – Дед под Сталинградом погиб. Да, значит, есть свидетель. Что может понимать Горский в своей Америке! К чему искать убийцу в Сети, когда можно поговорить со старухой с нижнего этажа?
Хочешь посмотреть? В альбоме вперемежку – фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале у Абрамова. Глеб механически перелистывает страницы. Изредка попадаются знакомые лица – Ирка, Емеля, Абрамов.
Вот и вся моя жизнь, думает Светка. Вот для этого и живу. Дети, Максим, друзья. Денег, слава богу, хватает, Максим всегда зарабатывал больше меня раза в четыре, вот и побуду с детьми полгода, пока все не наладится. Там, глядишь, еще что-нибудь организуется. А может, шеф вернется.
– А кто это с ним? – спрашивает Глеб и показывает фото Влада Крутицкого, нежно обнимающего за талию модельного вида блондинку. На лице – умильная мина, весь он – воплощенная забота и участие.
– Машка, его жена, – отвечает Света. – У них какая-то романтическая история… типа, она была на конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в этом духе.
Глеб закрывает альбом:
– Похоже, наш класс почти весь разъехался. Как говорится, иных уж нет, а те далече.
– Как Саади некогда сказал, – кивает Светка.
Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков препинания. Жаль, думает Глеб,
