– Сейлом, – ответила Таня. – В смысле – продавцом.
– В магазине?
– Нет, на фирме. У нас.
– И вот скажи, как ты будешь ребенка воспитывать, когда и ты работаешь на фирме, и отец его на фирме работает?
– У нас няня.
– Да я не о том! Чему ты его научишь, если он с детства только фирмачей вокруг себя и видит?
Подошел Паша, сказал что-то резкое, Маша услышала слово 'просрали'. Она встала и вышла на кухню, где Наташа с остервенением резала салаты на пару с Елизаветой Парфеновой, финдиректором 'Нашего дома'.
– А вы, Лиза, что не идете есть? – спросила Маша. – Я порежу сама, вы сходите.
– Мне, Маша, что-то не хочется, – ответила Лиза. – Я лучше здесь побуду.
Маша впервые стояла рядом с ней и заметила сухую кожу вокруг глаз, чуть различимые веснушки. Говорят, у рыжих кожа стареет быстрее, подумала Маша. Интересно все-таки, сколько ей лет.
– Я бы с вами как-нибудь поужинала, – сказала Лиза, – если вы не возражаете.
– Да, конечно, – сказала Маша, – я знаю, вы были очень близки с Сережей. Наверно, даже ближе, чем я.
– Ну, вас он зато по-настоящему любил, – ответила Лиза и снова нагнулась над салатом, засверкал нож. – Я всегда на вечеринках резала салаты, – сказала она. – У меня в школе было УПК по кулинарии, нас там научили. Так что я и в этом профессионал. Некоторые, правда, жалуются, что очень мелко получается, зато быстро.
– Я всегда боюсь, Елизавета Марковна, что вы по пальцу себе попадете, – сказала Наташа. – Так мелькает.
Маша вернулась в комнату, где уже стоял несмолкаемый шум, как всегда на похоронах, где вдруг гости начинают спорить о чем-то постороннем, чтобы забыть, из-за чего собрались. Донесся резкий голос Федора Полякова: 'Все просто: вы проиграли, мы выиграли. А пленных на этой войне тоже не берут, так что каждому свое', – и потом голос Ивана: 'А Сережа и мертвый будет победителем'. Света перед зеркалом в прихожей подкрашивала глаза.
– Я сваливаю, – сказала она Маше. – С меня хватит. Сережа все-таки был достоин других поминок.
Из комнаты вышел Абросимов, подошел к девушкам, как бы между делом спросил Свету – проводить? Он старался держаться небрежно, словно пытаясь вспомнить, как должен выглядеть мужчина, уверенный в своей силе, заранее равнодушный к 'да' и 'нет', но что-то выдавало его. Может быть, глаза – жалобные и просящие.
– Нет, не надо, – ответила Света. – В другой раз, милый, хорошо?
Она поцеловала его в щеку, улыбнулась Маше и вышла.
– Даже после смерти, – пробормотал Абросимов, – даже после смерти он ее не отпускает. – И тут словно только заметил Машу: – Ой, извини, я что-то много выпил сегодня. Я, пожалуй, минут через десять тоже пойду.
– Я понимаю, – сказала Маша и повторила вслед за Светой: – С меня хватит.
– Хочешь, пойдем вместе, выпьем где-нибудь кофе.
– Давай, – кивнула Маша, – пойдем, выпьем где-нибудь кофе.
15
Сидели в 'Александрии' на Цветном, пили кофе, пытались говорить о чем-нибудь нейтральном, забыть чудовищные похороны. Маше одинаково неприятно было вспоминать толпу стариков, отвратительных в своем изгойстве, и самоуверенных богатых яппи, которые с презрением смотрят на людей, ограбленных тем же государство, что позволило им самим подняться. В Израиле все-таки проще: там даже получая много денег никогда не чувствуешь, что разбогател за счет ограбленных соотечественников.
– Анекдоты возвращаются, – говорил тем временем Вадим. – Долгое время в России не было анекдотов. Реально, как только началась гласность, кончились анекдоты, потому что сама реальность менялась так быстро, что не поспеть. А потом появились анекдоты про 'новых русских', и все снова завертелось.
– А про Ельцина есть анекдоты? – спросила Маша.
– Конечно, – сказал Вадим. – Отлично помню, первый появился году в 96-м. Приходит к Ельцину старушка, говорит: 'Подайте, Борис Николаевич!', а он отвечает: 'Как я тебе подам, у меня же ни мячика, ни ракетки нет!'. Его стали рассказывать, как раз когда Ельцин начал болеть, и я сразу понял, что вот оно, случилось: он превратился в Брежнева – больной, впадающий в маразм, герой анекдотов, глава великой державы.
Сегодня Абросимов был еще словоохотливее – то ли потому, что не было Дениса, то ли просто пытался забыть поминки.
– Мы стоим на пороге нового застоя, – говорил он, – так что самое интересное ты пропустила. Застой – это очень хорошо, это комфортное, приятное время. Денис прав в одном: все эти старики должны уйти, уехать в деревни, умереть своей смертью в конце концов, короче – самоустраниться. Как раз для того, чтобы к их детям вернулось звездное время их собственного поколения – семидесятые годы, когда можно было ничего не делать на работе, выпивать с друзьями и ругать власть. Мы теперь сидим не на кухнях, а в кафе, до власти нам нет дела, но ощущение стабильности – поверь, оно возвращается.
– А сколько людей в России могут себе это позволить? – спросила Маша.
– В России – не знаю, – ответил Абросимов, – а в Москве – все, кто захотят. Я имею в виду, конечно, молодых. Сейчас тот, кто хочет работать, без денег не останется. Ты посмотри, вот Света Мещерякова – она вообще приехала из Бреста, в Москве появилась в 17 лет, ни знакомств, ни связей, ни образования. А
