когда-то Антона Павловича. Среди воя и грохота войны ещё значительнее представлялись замечательные его рассказы о матери, несущей в ночи мёртвого ребёнка, о студенте, рассказывающем бабам об Иисусе Христе. Большой русский писатель предназначался, как сказали бы когда-то, «для исправления нравов» уж очень не готовой к испытаниям такого рода, покрытой порохом и кровью, оглохшей от воя и грохота, от ожесточения и гнева земли.
Много и тяжко думалось о том, как самонадеян и он сам, не представлявший, до какой степени самонадеянны люди, полагая себя вершителями в последней инстанции того, что они называют своей человеческой историей. И.С. делился с О.А. своими думами.
— После нашего расцвета, свидетель которого моя молодость и зрелость, после страшного разгрома, в котором перемолота и выплюнута наша с Олей судьба, знаю одно и не верю, что все жертвы, заблуждения и поздние прозрения впустую.
Но всё во имя Цели — высшего, на что может быть способна страна, получившая такие испытания и такой закал. Всё вокруг меня утверждает с насмешкой над нами: «Не дождётесь!» Ничего. Мы привычные. Дождётся Россия. Когда-то хаос был скован, оттого торжествовало Бытие. Атомная опасность утвердила распад духовных атомов в человеке. Совершенствование человека как основа и цель земной жизни, к которому призвала его христианская религия, окончательно подорвано. Интереснейший, умнейший русский святой Феофан Затворник писал когда-то, что «в одном когте беса сил довольно, чтобы испепелить мир». Ему это не дозволено. Любимое Божие создание — человек — сам взял на себя преступнейшую, постыднейшую задачу разрушения. Человек платит за гипертрофию прикладных наук, техники, вообще всякого материально ощутимого «мяса» в нём самом и в созидании (или уничтожении) рук его.
Скудеет мысль и тонкое чувствование. Человечество перемешали в гигантском крутящемся барабане безмыслия, равнодушия ко всему кроме лично себя, бесчувствия. Выбили из него потребность к основательности, заменив сиюминутностью. Не люди — мелькатели. Мелеем. Скукоживаемся.
Торжествует ХАОС…
Ты спрашиваешь моё мнение о Достоевском. Изволь. Это наш и всемирный пророк, предвидевший наступление Хаоса. Он и сам сгусток страстей, после него тревога и томление. Он предложил нам заражающий пример — идеал Иисуса Христа, но всё меньше тех, кто пострадал бы «за други своя». Великий наш пророк умер, не успев оставить нам почти Узренный им путь — не даётся. О, как я это знаю! Но возможно ли заглянуть дальше него? Вот вопрос, не дающий покоя.
«Чаша», «Лето», «Богомолье» написаны мной в согласии с законами художественного образного творчества. Но без «Путей» мне не убедить никого в безотлагательном деле преображения человека, неустанного, трудного пути его восхождения. Если люди будут читать Слово, «барабан» и «мясо» не победят. Хаос можно победить только Словом. У нас Бог — Слова. Если забудут Слово, то ничем другим не пробудить в людях жизнь. Жизнь — мертвеет. На смену наземного грохота войны я слышу подземный гул.
Мои «Пути», хочу надеяться, напомнят беспамятному человечеству о его высоком предназначении. Вторая книга заключает духовное становление главных героев. Откуда у Дари сила и обаяние и что в ней влечёт других, как не огромная внутренняя работа над собой — отправная точка размышлений читателя и, надеюсь, начало духовной работы над самим собой. Чтобы спасся город, в котором Господь найдёт хотя бы трёх праведников, — чтобы не поглотил нас атомный распад человечества.
Родятся дети, родятся дети этих детей и их дети, и суррогат жизни они будут принимать за норму, мертвечину — за жизнь. Но не иссякнет живоносный источник появления честных и праведных. Знаю. —
— …Ты растёшь у меня на глазах! Твоя «Ярмарка» для «Чаши» прекрасна. И храм, и бабы, и нищие. Только надо ли нищих? Ведь ворота храма закрыты — зачем же они будут сидеть под ними? Ах, если б мы встретились, как бы с глазу на глаз всё и без слов стало понятно. И ещё повторяю тебе: ты божественно талантлива. В некоторых рисунках до удивления. Но работа наша каторжная, то есть никаких поблажек и перерывов, только терпение и труд.
Ты, я вижу, не оставляешь совсем и «Куликово поле» — о, как я жду рубашечку для этой книги. Формат представляю небольшой. Заставку одну, не надо пестрить, повторим перед каждой главой. Можно «с птицами» — у них благородно вытянуты шеи. И даль. Даль удалась особенно. Прочти «Чашу», изданную в Париже. Как перевод?
Получил гонорар во франках. Слава Богу, не надо думать об оплате квартиры в ближайшие месяцы.
Послал Ивану Александровичу, надеюсь, окончательный вариант второй книги «Путей», потом пошлю тебе. Третью книгу хочу писать широкими мазками, захватывая большие временные периоды.
Но, Олюша, у меня нет поддержки близкого, любящего человека. Где же ты, моя духовная опора? Я который год взываю к тебе. Приласкай Ваню, Ольгуна…
Из Лос-Анджелеса пришла посылка: чай, какао, кофе. К ним бы хлеба и молока. Зато много приходит через Ивана Александровича гречки. Хотел бы послать тебе. Но как переправить? -
— …Дорогой Ванюша, под конец (конец ли?) бомбёжки нас доконали. Ни света, ни телефона, ни газет, очень скудно с водой, особенно в городе. Люди питались кормовой свёклой. Я варила в котле гороховый суп на 150 человек беженцев из залитых водой районов, забирала беременных — передохнуть у нас. Из Гааги и Амстердама ехали малознакомые или совсем не знакомые люди — хоть чем-нибудь подкормиться. Несколько раз бомбили Шалвийк. Не успевают тушить пожары.
SS отобрали весь картофель. Как только началось наступление, немцы открыли шлюзы. У нас вода поднялась до паха. Соседний кюре дал нам с Арнольдом резиновые сапоги, которые надеваются как колготы. Очень славный молодой человек. Как только наладится жизнь, просит нас принять участие в его венчании на девушке, очень мне понравившейся — удивительной невинной красоты.
Я тебе не писала, как зверствовали немцы в отношении евреев? Одна женщина в деревне взяла новорожденную еврейскую девочку, объявила своей, специально несколько месяцев ходила с подвязанной к животу подушкой. Все как будто поверили. Немцы всё же пронюхали, арестовали её, мужа, младенца. О судьбе ребёнка можно только догадываться. Недавно несчастная, больная женщина вернулась. О муже ничего неизвестно. Подобных диких страшных историй много.
…Вода наконец спала. Но теперь завёлся какой-то грибок в стенах, в траве. Дизентерия. Коровы болеют, молока дают совсем мало. Погибают деревья, цветы. Сеять и сажать нельзя и нечего. До сих пор не налажена связь с городом. Марок и конвертов не достать днём с огнём.
С людьми творится что-то странное. Одни держатся, другие надламываются, младшая золовка собралась разводиться.
Я не оставила намерения написать рассказ «Один день из жизни фермы». А как ты, мой родной? Целую. Оля. -
— …И всё же только вместе люди испытывают настоящие добрые чувства. Недавно прошли национальные торжества. Мы приняли в них участие, чтоб не слыть гордецами. И, представь, мой номер получил второй приз. Я вылепила корову из папье-маше в нормальную величину, её установили на платформу, запряжённую парой живых лошадей. В ящиках возле ног моей коровы спрятала детские бутылочки с молоком. Детям, пришедшим с пустыми бутылочками, в обмен я как бы заменяла молоком из- под коровы. Какая была радость, каким сладким казалось деревенским деткам это молоко.
А какая красочная картина — мужчины и женщины в национальных костюмах, которые запрещались немцами. Женщины прямо на лужайке ткут, вяжут — это тоже было нельзя совсем недавно.
Столько возникает мыслей, образов. Но бегут дни за днями. То кто-то из домашних болен, то моя домработница Тилли отпрашивается домой — что-то надо помочь родителям. То самой нездоровится. Но ведь это и есть — жизнь, к которой ты меня зовёшь? -
— …Я получила твоё письмо с предложением издать после нашей смерти наш «Роман в письмах», и мне это сначала показалось добрым делом — ведь в них нет ни одного слова лжи.
