ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
До нынешнего лета весь мир Егорши ограничивался деревней Светлый яр. Жилось ему под суровой рукой хозяина трудновато. Семен Данилыч Паршин спуску не давал и взыскивал свирепо. Но лишь наскок смирновского карательного отряда показал Егорше всю меру человеческой злобы и жестокости. Такой крови Егорша не видел никогда в жизни.
Сам он уцелел в этом свирепстве совершенно случайно. Мишка Паршин, уже угарно пьяный, с остекленелыми глазами, едва узнав Егоршу, с размаху ахнул его в ухо и неистово заорал: «А, прихвостень. Ложись!» Не уложи он спьяну своего бывшего батрака под шомпола, Егорше не сносить бы головы.
Избитый до беспамятства Егорша пришел в себя, когда каратели праздновали свою победу над усмиренной деревней. Отовсюду неслись песни. Разор и поругание продолжались, кипело срамное, непотребное веселье палачей.
За остаток ночи Егорша отлежался, а утром помог Сивухиным, старикам и Клавдии, похоронить Петра и Власа. Как внезапно закончилось земное существование этих хороших и душевных мужиков! Еще вчера сидели, дымили самосадом и беспечно похохатывали, а вот закрылись навек глаза и не видать им больше белого света… Примерно так рассуждал Егорша, со страхом поглядывая на обезображенных мертвецов. Страшна, загадочна смерть! А ведь и сам он тоже мог бы сейчас укладываться рядом с ними в наспех отрытую могилу. Случай спас, удача. Ох, напрасно мужики вечерами напролет только изводили табачище и зубоскалили. Пока было время, перебрать бы весь народ по зернышку, как перебирают семя, чтобы не кинуть в борозду дурного. Чего ждали, на что надеялись? Паршины-то, Паршины… и показали же себя! Наука… Нет, видно, у богатых голова хоть и может иногда по-нашему всякие слова произносить, да сердце их волчиное все равно по жирному куску тоскует. И эту разницу никакими уговорами не переменишь. Придумано еще древними царями: кому в жизни привалило, тот сел на всех других и уж местом своим с босотой и голью ни за что не поменяется. Поднять бы сейчас Тимошу да посадить напротив. Правильно учил очкастый председатель батрака: наука из наук — политика. Не о богатстве должен думать человек, не о наживе, а только о справедливости… Жалко было Петра, Власа, всех мужиков. Даже тихоню Прокопьева не пощадили! Из всех деревенских где-то затерялся лишь маленький Пак со своим отрядом да вечно недовольный Фалалеев. А остальные сгинули в одночасье.
Похоронив убитых и растерзанных, деревня затаилась. Ликовали одни Паршины. Остальные «стодесятинники» — Лавочкин, Титов, Шашкин — оказались поумнее и радости своей не выдавали. Словно чуяли, что торжество по нынешним временам долго не протянется. Так оно вскорости и оказалось… Наблюдая безудержное ликование своего недавнего хозяина, Егорша все больше проникался сознанием той политики, которой учил его незабвенный Тимоша. После такой кровищи ответ один: сбить скорей всю эту сволочь в море да под водой схватить за ворот крепче и держать до самой смерти, пока не успокоится. И больше никаких не надо слов.
По обыкновению, Егорша жил молчком, однако взгляд его выдавал напряженную работу мысли, и старик Сивухин, к которому он прилепился после похорон Петра и Власа, однажды был изумлен, когда бывший бессловесный батрак, желая утешить горевавшую Клавдию, вдруг заговорил корявыми нескладными словами. Егорша не знал, что его подслушивают, он горел желанием сказать несчастной Клавдии самые пронзительные слова. И старик, тоже жалевший терявшую рассудок дочь, понял из речи неуклюжего парня, что нам, русским, и от беды бывает большая польза, если только подойти ко всему с умом, что паразиты позапихали под себя по сто десятин да в придачу дерут пух-перья с корейцев, они не считают остальных ну даже за полено, скотину больше почитают, чем нашего брата: встретит, например, теленка — обойдет, а человека, словно щепку, скинет и не оглянется.
Дошли до Клавдии бесхитростные слова парня, не дошли, но старик знал, что горе, как вода, уйдет со временем и, глядишь, снова заживет запекшееся лицо дочери, снова осветится оно прежней улыбкой, которую так любил покойник Влас.
Сам старик своего горя старался не показывать. Однако потеря сына и зятя заметно его подкосили. За ним стали замечать одну необъяснимую странность: посреди работы он вдруг опустит руки и замрет столбом и стоит, покуда не окликнут. Однажды старуха долго глядела на него, подошла и тронула:
— Ты что это, отец?
Он вздрогнул, глаза его как будто ожили, и вдруг рыдания потрясли все его сухонькое обессиленное тело.
Егорша, прижившись в сивухинской семье, старался заменить обоих погибших мужиков. Работы навалилось много, и он трудился изо всех сил, раздумывая о том, что для хорошего человека работаешь, как для себя, усталости не знаешь, а вот для врага и перышко поднять с земли в большую тягость.
События шли своим чередом. Во Фроловке объявились городские люди, потом стало известно, что в воскресенье там состоится митинг. Народ принарядился спозаранку. Егорша отправился во Фроловку и все увидел собственными глазами. Рыжеватый худенький парнишка возвышался над морем человеческих голов и, вздымая над собою руки, бросал удивительные слова:
— Здравствуйте, герои, отцы наши, братья наши, воины пролетарской революции! Здравствуй, непокорная, прославленная подвигами, мятежная Сучанская долина! Мы пришли к вам с мечтой отдать наши скромные силы восстанию, вместе с вами до последнего дыхания драться с оружием в руках, с пламенем в сердце за власть Советов и победить врага… Пройдут годы, десятилетия, и о ваших подвигах народ сложит красивые песни. Ваши деяния легендарны…
Грозя кому-то костлявым кулачком, он вдруг заговорил настолько складно, что народ на лугу замер, затаил дыхание.
Парнишку качали, высоко подбрасывая в небо. Он держался за козырек кепчонки и верещал. Рубаха на нем надувалась пузырем.
После него место на трибуне стало браться с бою. Многих ораторов, послушав минутку-другую, стаскивали за полы, и они, взмахнув руками, опрокидывались и исчезали в людском море, словно в бездонной воде.
Вернувшись из Фроловки, Егорша с нетерпением хотел увидеть Клавдию. Так много хотелось ему сказать! Перед глазами продолжало качаться безбрежное море митинга. Какие слова там говорились! Вот она где, настоящая-то грамота… Но поговорить ему в этот вечер с Клавдией так и не удалось. А наутро в Светлый яр пришли партизаны.
И для бывшего батрака началась совсем другая жизнь.
Партизан встретили пышно, с радостью. Сивухин вынес хлеб и соль и плакал, не скрывая слез. В школе снова закипела жизнь. Егорша, пропадая на школьном дворе, подружился с молодыми комсомольцами Игорем Сибирцевым и Сашей Фадеевым. Ребята, совсем сосунки на глаз Егорши, держались с уверенностью взрослых. Саша Фадеев запомнился ему с митинга, где он заставил пропасть отчаянного народу раскрыв рты замереть и слушать. Такое надо было суметь!.. Игорь, ласковый, улыбчивый, стал сразу звать Егоршу тезкой. Благодаря ему Егорша познакомился с самим Лазо. Он как-то стоял и разговаривал с комсомольцами, вдруг оба, Игорь и Саша, заулыбались и подтянулись: к ним, опираясь на палочку, подходил темноволосый человек с аккуратной молодой бородкой на припухшем нездоровом лице.
Лазо остановился и немного поговорил с ребятами. Мягкая речь с картавинкой звучала не по- здешнему. Егорша вслушивался в его голос, словно в музыку. Он с подозрением посматривал на Игоря и Сашу. Лица комсомольцев сияли. Нет, эти ребята притворяться не умели. Да и зачем? Так неужели это и
