это, он был чрезвычайно умен и начитан. И было невозможно не признать, что он обладал обаянием, перед которым нельзя было устоять. Таким образом, не было ни одной причины, чтобы не составить о нем благоприятного мнения. Однако она не могла спросить его, почему он грабил экипажи. Это выглядело бы слишком бесцеремонно для их краткого знакомства.
И все–таки это нелепо. Кто бы мог подумать, что она будет волноваться по поводу манер и уместности вопросов, задаваемых грабителю?
— Сюда, — сказала она, показывая рукой, чтобы он следовал за ней налево.
— Кто спит там? — Спросил Мистер Одли, глядя в противоположном направлении.
— Его милость.
— А, — сказал он мрачно. — Его милость.
— Он хороший человек, — сказала Грейс, чувствуя, что должна высказаться в его защиту. Почему Томас вел себя не так, как должен бы, было совершенно понятно. Со дня его рождения он был воспитан, чтобы стать герцогом Уиндхэмом. И вдруг, по необъяснимой иронии судьбы, ему сообщают, что он может быть не кто иной, как просто мистер Кэвендиш.
Если у мистера Одли был тяжелый день, то у Томаса, безусловно, день был еще хуже.
— Вы восхищаетесь герцогом, — заявил мистер Одли.
Грейс не вполне поняла, было ли это вопросом, но решила, что нет. В любом случае, его голос был сух, словно он думал, что она была настолько наивна, чтобы воспринимать герцога именно так.
— Он хороший человек, — повторила она твердо. — Однажды Вы согласитесь со мной, продолжив Ваше знакомство.
Мистер Одли хмыкнул с легким удивлением.
— Теперь Вы в точности тот самый слуга — застывший и чопорный, и должным образом лояльный.
Она сердито на него взглянула, но он явно не придал этому значения, потому что в следующее мгновение он уже усмехался и говорил:
— Теперь Вы собираетесь защищать вдову? Хотел бы услышать, как Вы это сделаете. Право, мне очень любопытно, в каких словах можно было бы попытаться совершить такой подвиг.
Грейс не могла себе представить, что он на самом деле ожидал, что она ответит. Тем не менее, она отвернулась, чтобы он не смог увидеть ее улыбку.
— Не могу судить об этом сам, — продолжал он, — но мне говорят, что я очень красноречив. — Он наклонился к ней, словно раскрывая важную тайну. — Это во мне говорит ирландец.
— Вы — Кэвендиш, — напомнила она.
— Только наполовину. — И затем добавил, — Слава Богу.
— Они не настолько плохи.
Он усмехнулся.
— Они не настолько плохи? Такова Ваша защитная реакция?
Да помогут ей небеса, она не вспомнила ничего хорошего и поэтому сказала:
— Вдова отдаст свою жизнь за семью.
— Жалко, что она этого уже не сделала.
Грейс бросила на него испуганный взгляд.
— Вы говорите в точности, как герцог.
— Да, я заметил, у них теплые, нежные отношения.
— Мы пришли, — сказал Грейс, открывая дверь в его спальню. Затем она отошла. Было бы неприлично сопровождать его в его комнату. За пять лет, которые она провела в Белгрейве, она ни разу не переступала порога спальни Томаса. В этом мире ей принадлежало очень немногое, но чувство собственного достоинства она сохранила, и свою репутацию, и планировала и дальше держать оба их при себе.
Мистер Одли заглянул внутрь.
— Очень много синего, — заметил он.
Она не могла не улыбнуться.
— И шелковистого.
— Действительно. — Он переступил порог. — Вы не собираетесь присоединиться ко мне?
— О, нет.
— Я и не надеялся. Жаль. Я собираюсь нежиться на своей собственности, купаясь в этом синем шелковом великолепии.
— Вдова была права, — сказала Грейс, тряхнув головой. — Вы никогда не бываете серьезны.
— Не правда. Я довольно часто серьезен. Вам решать — когда. — Он пожал плечами, без всякой цели подошел к письменному столу, его пальцы лениво прошлись вдоль лежащей на столе бумаги, пока не соскользнули с кромки и вернулись назад. — Мне нравится иметь дело с людьми догадливыми.
Грейс ничего не говорила, только наблюдала, пока он осматривал свою комнату. Она должна уйти. Она даже думала, что точно
Когда–то она впервые вошла в замок Белгрейв в качестве слуги. Он же, весьма вероятно, был его хозяином.
Это должно быть странно. Это должно подавлять. Она не решалась сказать ему, что это не самая модная и не самая выдающаяся спальня. Она даже не предназначалась для исключительных гостей.
— Превосходная картина, — прокомментировал он, наклонив голову, чтобы оценить живопись на стене.
Она кивнула, приоткрыв губы, затем снова их закрыла.
— Вы собирались мне сказать, что это — Рембрандт.
Она снова приоткрыла рот, на сей раз от удивления. Он даже не смотрел на нее.
— Да, — признала она.
— А это? — спросил он, обращая свое внимание к одной из картин чуть ниже. — Караваджо?
Она мигнула.
— Я не знаю.
— Я знаю, — сказал он тоном, который был в одно и то же время убедителен и мрачен. — Это — Караваджо.
— Вы знаток живописи? — спросила она и заметила, что носки ее ног так или иначе пересекли порог комнаты. Ее пятки все еще были в безопасности и следовали приличиям, стоя на полу коридора, но пальцы ее ног…
Они зудели в ее домашних тапочках.
Они жаждали приключений.
Мистер Одли перешел к другой картине — восточная стена вся была увешана ими — и пробормотал:
— Я не сказал бы, что я знаток, но да, мне действительно нравится живопись. Она легко читается.
— Легко читается? — Грейс вышла вперед. Какое странное утверждение.
Он кивнул.
— Да. Смотрите сюда. — Он показал на женщину на картине, похоже, относящейся ко времени после эпохи Возрождения. Она сидела на богатом стуле, обитом темным бархатом, обрамленном толстым, крученым золотом. Возможно, это трон? — Смотрите, куда направлен ее взгляд, — сказал он. — Она наблюдает за той, другой, женщиной. Но она не смотрит на ее лицо. Она ревнует.
— Нет. — Грейс двинулась в его сторону. — Она сердится.
— Да, конечно. Но она сердится, потому что она ревнует.
— К ней? — спросила Грейс, указывая на «другую» женщину в углу. Ее волосы были цвета пшеницы, и она была одета в тонкую греческую тунику. Она выглядела скандально, одна ее грудь, казалось, в любой момент готова была вырваться наружу. — Я так не думаю. Посмотрите на нее. — Она подошла к первой женщине, той, что на троне. — У нее есть все.
— Все материальное, да. Но эта женщина — он перешел к той, что была в греческой одежде — имеет ее мужа.
