была опасна, она грозила всеми видами неприятностей. Он предпочитал двигаться от романа к роману. Это соответствовало его жизни — и его душе — как нельзя лучше.
Он улыбнулся. Совсем чуть–чуть. Именно этого и можно было ожидать от человека, подобного ему, в такой ситуации. Возможно, он чуть больше наклонил голову, чем полагалось. Вполне достаточно, чтобы наполнить его голос слегка язвительным остроумием, когда он сказал:
— Вы вошли в мою комнату.
Она кивнула, но движение было настолько медленным, что он не был уверен, что сама она осознала, что сделала его. Когда она заговорила, в ней ощущалось некое оцепенение, словно она говорила сама с собой.
— Я больше не буду этого делать.
Теперь,
— Мне жаль, что Вы не будете, — сказал он, предлагая ей свою самую обезоруживающую улыбку. Он потянулся, и прежде чем она смогла понять его намерения, взял ее руку и поднес к своим губам. — Это было, конечно, — прошептал он, — самое приятное приветствие за весь сегодняшний день в Белгрейве.
Не отпуская ее пальцев, он добавил:
— Мне очень понравилось обсуждать эту живопись с Вами.
Это было правдой. Ему всегда нравились умные женщины.
— Так же, как и мне, — ответила она, затем слегка дернула свою руку, вынуждая его отпустить ее. Она сделала несколько шагов к двери, затем остановилась, почти развернулась и сказала:
— Здешняя коллекция может поспорить с любым великим музеем.
— Я надеюсь осмотреть ее вместе с Вами.
— Мы начнем с галереи.
Он улыбнулся. Она была умна. Она почти достигла двери, когда он произнес:
— Там есть обнаженная натура?
Она застыла.
— Я задал вопрос, — сказал он невинно.
— Есть, — ответила она, но не обернулась. Он хотел увидеть цвет ее щек. Киноварь [Ки?новарь, — минерал, сульфид ртути (II). Самый распространённый ртутный минерал. Имеет красивую алую окраску, на свежем сколе напоминает пятна крови.] или просто розовый?
— В галерее? — спросил он, поскольку было бы просто невежливо проигнорировать его вопрос. Он хотел увидеть ее лицо. В последний раз.
— Нет, не в галерее, — сказала она, и повернулась. Всего лишь настолько, чтобы он сумел увидеть, как искрятся ее глаза. — Это — портретная галерея.
— Конечно. — Он придал своему лицу соответствующее серьезное выражение. — Никаких голых тел, тогда извините. У меня, признаюсь, отсутствует желание видеть прадеда Кэвендишей
Ее губы сомкнулись, но он знал, что исключительно с юмором, а не с неодобрением. Он задумался о том, как же подтолкнуть ее рассмеяться, выпустить наружу тот смех, который, без сомнения, закипал где–то у основания ее горла.
— Или, о боже, — продолжал он, — вдову.
Она прыснула.
Он поднес руку ко лбу.
— Мои глаза, — стонал он. — Мои глаза.
И затем, черт возьми, он пропустил это мгновение. Она рассмеялась. Он был уверен, что именно рассмеялась, хотя это было больше похоже на придушенный всхлип, чем на что–нибудь еще. Тем не менее, он закрыл рукой глаза.
— Доброй ночи, мистер Одли.
Он вернул руку на место.
— Доброй ночи, мисс Эверсли. — И вдруг — он мог поклясться, что готов был позволить ей уйти — он вновь услышал свой голос, — я увижу Вас за завтраком?
Она сделала паузу, ее рука застыла на внешней ручке двери.
— Я полагаю, Вы — ранняя пташка.
Вот уж кем он не был.
— Безусловно.
— В это время вдова любит перекусить, — объяснила она.
— Не шоколад ли и газету? — Он спрашивал себя, все ли помнит, что она сказала за весь день. Весьма возможно.
Она покачала головой.
— Это в шесть. Завтрак подают в семь.
— В комнате для завтрака?
— Так Вы знаете, где это?
— Нет, — признался он. — Но это показалось мне наиболее вероятным. Вы встретите меня здесь и проводите вниз?
— Нет, — сказала она, ее голос немного сел от изумления (или раздражения? Он не мог сказать точно), — но я договорюсь, чтобы кто–то другой проводил Вас туда.
— Жаль. — Вздохнул он. — Это не одно и то же.
— Я не должна на это надеяться, — сказала она, медленно закрывая за собою дверь. И затем, сквозь дверь, он услышал, — я пришлю лакея.
Он рассмеялся. Ему нравилась женщина с чувством юмора.
***
Точно в шесть следующим утром Грейс вошла в спальню вдовы, придерживая тяжелую дверь, открытую для горничной, которая следовала за нею из кухни с подносом.
Вдова не спала, что было совершенно не удивительно. Она всегда просыпалась рано, пробивалось ли летнее солнце по краям занавесок, или зимний мрак висел тяжелым утром. Грейс, однако, с удовольствием спала бы до полудня, если бы ей разрешили. Она взяла за привычку спать с раздвинутыми портьерами, начиная с прибытия в Белгрейв — лучше позволить солнечному свету будить ее каждое утро, проникая сквозь опущенные веки.
Это не очень хорошо работало, так же, как часы с боем, которые она установила на свой ночной столик несколькими годами ранее. Она думала, что приспособится к расписанию вдовы по этому пункту, но, очевидно, ее внутренние часы объявили ей войну — последний маленький кусочек, оставшийся от нее прежней, отказывался признавать, что она была и навсегда останется компаньонкой вдовствующей герцогини Уиндхэм.
В конечном счете, ей помогали горничные. У вдовы была Грейс, чтобы будить ее по утрам, а у Грейс были горничные, которые сменялись каждое утро, проскальзывая в ее комнату и тряся ее за плечо, пока она не стонала:
— Достаточно…
Что касается мистера Одли, то это странно. Она не могла себе представить, что он рано встает.
— Доброе утро, Ваша милость, — сказала Грейс, подходя к окну. Она открыла тяжелые бархатные шторы. На улице было пасмурно, висел легкий туман, но, казалось, что вот–вот должно показаться солнце. Возможно, к полудню облака разойдутся.
Вдова сидела прямо, опираясь на свои подушки, почти по–королевски, под своим искусно стилизованным куполообразным навесом над кроватью. Она практически закончила свои утренние упражнения, которые заключались в сгибании пальцев рук, затем пальцев ног и заканчивались поворотами шеи слева направо. Она никогда не наклоняла ее из стороны в сторону, как заметила Грейс.
— Мой шоколад, — сказала она коротко.
— Здесь, мэм. — Грейс подошла к столу, где горничная оставила поднос, перед тем как поспешно покинуть спальню. — Осторожно, мэм. Очень горячо.
Вдова выждала, пока Грейс устроит поднос на ее коленях, потом раскрыла газету. Она была
