век.
Она была прекрасна.
Он знал это, разумеется, знал вот уже долгие годы, но никогда прежде он не ощущал это так полно, так глубоко.
Красота была не в ее волосах, не в этой густой, роскошной каштановой волне, которую ему так редко доводилось видеть рассыпавшейся по ее плечам, И даже не в ее глазах, при виде сияющей синевы которых всякий мужчина испытывал желание начать писать стихи — и многие писали, что весьма, как помнилось Майклу, забавляло Джона. И дело было не в очерке ее лица и не в чертах его — иначе он был бы одержим красотою всех девиц семейства Бриджертон, таких похожих друг на друга, по крайней мере внешне.
А вот что-то было в том, как она двигалась.
В том, как дышала.
В том, как она просто была.
И вряд ли, думал он, когда-нибудь он устанет изумляться этому.
— Майкл, — пролепетала она и принялась тереть сонные глаза.
— Доброе утро, — отозвался он, надеясь, что хрипловатость его голоса она спишет на болезненное изнеможение.
— Ты выглядишь получше.
— Я чувствую себя получше.
Она сглотнула, потом, чуть помолчав, сказала:
— Ты привык. Тебе это все не в новинку. Он кивнул.
— Было бы преувеличением сказать, что я вовсе не обращаю внимания на свою болезнь, но да, я привык к ней. Я знаю, что следует делать.
— Как долго это будет продолжаться?
— Трудно сказать. Лихорадка будет трепать меня через день, а потом просто… прекратится, и все.
— А что потом? Он пожал плечами:
— Потом я буду ждать нового приступа и надеяться, что он так никогда и не начнется.
— А такое может произойти? — Она выпрямилась на своем стуле. — Что болезнь просто никогда не вернется?
— Да, такая уж она странная и переменчивая. Франческа прищурилась:
— Только, пожалуйста, не говори, что она «совсем как женщина».
— Мне и в голову не приходило подобное сравнение. Губы ее чуть сжались, затем расслабились, и она спросила:
— А сколько прошло времени с тех пор, как ты в последний раз… — Она растерянно заморгала. — Как ты их называешь?
Он передернул плечами.
— Я называю их приступами. Потому что ощущение как раз такое, словно болезнь пытается взять тебя приступом. А с последнего прошло шесть месяцев.
— Так это хорошо! — Она прикусила зубками нижнюю губу. — Ведь это хорошо?
— Учитывая, что перед тем промежуток был всего три месяца, думаю, что да, хорошо.
— А как давно это у тебя?
— Это третий приступ. В целом это неплохо по сравнению с теми случаями, которые мне доводилось видеть.
— Предполагается, что я должна найти утешение в этом?
— Я — нахожу, — без обиняков заявил он. — Являясь, так сказать, образцовым христианином.
Она вдруг протянула руку и коснулась его лба.
— А жар стал меньше, — заметила она.
— Да, так и должно быть. Это на редкость предсказуемая болезнь. По крайней мере когда она в разгаре. Жаль, что невозможно предугадать ее начало.
— Неужели через день тебя снова будет трепать лихорадка? Вот просто вдруг возьмет и начнется?
— Да. Просто возьмет и начнется, — подтвердил он. Несколько мгновений она обдумывала это, затем сказала:
— Ты, конечно, не сможешь скрыть это от семьи. Он даже попытался сесть.
— Ради Бога, Франческа, только не говори моей матери и…
— Они приедут со дня на день. — Она не дала ему договорить. — Когда я уезжала из Шотландии, они определенно говорили, что выедут не позже чем через неделю после меня, а зная Джанет, можно смело утверждать, что через три дня. Неужели ты и в самом деле полагаешь, что они не заметят, что ты через день прекраснейшим образом…
— Ну уж и прекраснейшим! — вставил он ядовито.
— Не важно! — отмахнулась она. — Так неужели ты думаешь, что они не заметят, что ты чуть не помираешь через день? Майкл, Бог с тобой! Ну нельзя же в самом деле считать их совершенно лишенными разума.
— Хорошо, — сдался он и откинулся на подушки. — Но больше ни одной душе! Я совершенно не хочу, чтобы весь Лондон пялился на меня как на урода.
— Ну, вряд ли до тебя здесь не появлялось ни одного больного малярией.
— Не нужно мне ни от кого жалости, — огрызнулся он. — Особенно от тебя.
Она отшатнулась, словно он ударил ее, и, конечно же, он сразу почувствовал себя полным идиотом.
— Прости меня, — сказал он. — Это так, вырвалось. Она сердито обожгла его взглядом.
— Мне не нужно твоей жалости, — сказал он покаянно, — но твои заботы и твоя доброжелательность будут как нельзя кстати.
Она избегала смотреть на него, но он знал, что сейчас она решает, поверить ему или нет.
— Я говорю искренне, — сказал он, и у него не было сил даже попытаться скрыть изнеможение, звучавшее в его голосе. — Я рад, что ты рядом. Я ведь проходил через это раньше.
Она бросила на него острый взгляд, словно желая задать какой-то вопрос, но вот какой вопрос, этого он и вообразить не мог.
— Я ведь проходил через такое и раньше, — повторил он, — и в этот раз было… по-другому. Лучше. Легче, — поправился он и даже вздохнул облегченно, отыскав подходящее слово. — Легче.
— А, — отозвалась она и заерзала на своем стуле. — Ну… рада это слышать.
Взгляд его скользнул к окнам. Окна были занавешены тяжелыми шторами, но по краям их просачивался солнечный свет.
— А твоя мать не беспокоится о тебе?
— Ах, Боже мой! — воскликнула Франческа и вскочила со стула, да так поспешно, что ударила руку о прикроватный столик. — Ой-ой-ой!
— Ты не ушиблась? — осведомился Майкл из вежливости, так как было ясно, что ударилась она несильно.
— Ах, Боже мой! — Она потрясла рукой, чтобы скорее прошла боль от ушиба. — Я совершенно забыла про маму. Она же ждала, что я вернусь домой вечером.
— Разве ты не послала ей записку?
— Послала, — сказала она. — Написала, что ты болен. Мама прислала ответ, в котором сообщала, что заедет утром помочь, чем сможет. Который сейчас час? Где у тебя здесь часы? Ах, ну конечно! — И она в смятении повернулась к камину, на полке которого действительно стояли часы.
Ведь эта спальня раньше была спальней Джона и по-прежнему оставалась спальней Джона в некотором смысле. Так как же ей было не знать, где здесь стоят часы?
— Всего лишь восемь, — сказала она со вздохом облегчения. — Мама никогда не встает раньше девяти, если только не случится чего-нибудь из ряда вон выходящего, а сегодняшнее происшествие, будем надеяться, она таковым не сочтет. Я старалась, чтобы записка моя звучала не слишком тревожно.
Зная Франческу, можно было быть уверенным, что записка была составлена со всем хладнокровием и всею невозмутимостью, которыми она славилась. Майкл улыбнулся. Не исключено, что она солгала, будто наняла сиделку.
