Измаил

— Третье определение: культура. Культура — это люди, разыгрывающие сказку.

— Люди, разыгрывающие сказку… А сказка, ты говорил…

— Сюжет, связывающий друг с другом человека, мир и богов.

— Понятно. Значит, ты хочешь сказать, что люди моей культуры разыгрывают свою собственную сказку о человеке, мире и богах.

— Верно.

— Но я все еще не знаю, в чем заключается сказка.

— Узнаешь, не беспокойся. Сейчас ты должен запомнить одно: на протяжении существования человечества разыгрывались два совершенно различных сюжета. Один начали разыгрывать два или три миллиона лет назад люди, которых мы условились называть Несогласными, — они продолжают это по сей день с тем же успехом. Другой сюжет начал разыгрываться десять — двенадцать тысяч лет назад людьми, которых мы назвали Согласными, и он, несомненно, вот-вот окончится катастрофой.

— Ах… — выдохнул я, сам не зная, что хочу сказать.

4

— Если бы Матушка Культура вздумала описать человеческую историю, пользуясь этими терминами, получилось бы что-то вроде вот чего: «Несогласные были первой главой истории человечества, главой длинной и почти лишенной событий. Эта Часть кончилась примерно десять тысяч лет назад с зарождением на Ближнем Востоке земледелия. Это событие положило начало второй главе, которой стали Согласные. Правда, в мире еще живут Несогласные, но это ископаемые, анахронизм — люди, живущие в прошлом, не понимающие, что их Часть истории человечества закончилась».

— Верно.

— Таков общий контур человеческой истории, каким его представляют себе люди вашей культуры.

— Согласен.

— Как ты скоро обнаружишь, я представляю это себе совсем по-другому. Несогласные не являются первой, а Согласные — второй главой этой сказки.

— Повтори, пожалуйста.

— Я скажу иначе: Согласные и Несогласные разыгрывают две отдельные сказки, основанные на совершенно различных и противоречащих друг другу предпосылках. Мы рассмотрим это позже, так что сейчас тебе нет необходимости все отчетливо понимать.

— О'кей.

5

Измаил задумчиво почесывал щеку. С моей стороны стекла не было слышно ничего, но в моем воображении звук был таким, словно лопату тащили по гравию.

— Думаю, что багаж мы собрали. Как я уже говорил, я не ожидаю, что ты вспомнишь обо всем, что мы положили в сумку. Когда ты отсюда уйдешь, все это, пожалуй, будет представляться тебе одним большим перепутанным клубком.

— Я верю тебе, — сказал я убежденно.

— Но так и должно быть. Если завтра я выну из сумки то, что положил в нее сегодня, ты тут же все вспомнишь, а только это и требуется.

— Прекрасно. Рад слышать.

— Сегодняшнее занятие мы сделаем коротким. Путешествие начнется завтра. А тем временем за оставшуюся часть дня ты можешь обновить в памяти ту сказку, которую люди вашей культуры разыгрывают последние десять тысяч лет. Ты помнишь, о чем в ней идет речь?

— О чем же?

— Речь идет о назначении мира, божественных намерениях в отношении его и о предназначении человека.

— Ну, я мог бы рассказать множество сказок об этом, но одной-единственной я не знаю.

— Это та самая единственная сказка, которую все люди вашей культуры знают и в которую верят.

— Боюсь, что такое объяснение не очень мне поможет.

— Может быть, тебе будет легче, если я подскажу: это сказка-объяснение, вроде сказок «Как у слона появился хобот» или «Как леопард стал пятнистым».

— Ладно.

— И что же, по-твоему, будет объяснять твоя сказка?

— Боже мой, понятия не имею.

— По тому, что я тебе сегодня говорил, ты мог бы и догадаться. Эта сказка объясняет, как случилось, что все сложилось именно так. От начала времен до сегодняшнего дня.

— Понятно, — сказал я и замолчал, глядя в окно. — Я совершенно уверен: такой сказки я не знаю. Разные сказки — да, но не одну-единственную.

Измаил минуту или две обдумывал мои слова.

— Одна из моих учениц, о которых я говорил тебе вчера, посчитала, что должна объяснить мне, чего ищет. Она говорила: «Почему же никто не беспокоится? Вот, например, в автоматической прачечной только и разговору было, что о конце света, но обсуждали это так, словно сравнивали стиральные порошки. Говорили о разрушении озонового слоя и гибели всего живого, об уничтожении дождевых лесов, о загрязнении окружающей среды, которое не исправить за сотни и тысячи лет, о том, что каждый день исчезают десятки видов живых существ, о том, что генетический фонд оскудевает, — и при этом сохраняли полное спокойствие».

— Я спросил ее: «Так только это ты и хочешь узнать — почему они не беспокоятся насчет уничтожения своего мира?»

— Она немного подумала и ответила: «Нет, я знаю, почему они спокойны. Дело в том, что они верят тому, что им говорят».

— Ну и что? — спросил я.

— А что говорят людям, чтобы они не тревожились и сохраняли относительное спокойствие при виде катастрофического урона, который они причиняют своей планете?

— Не знаю.

— Им рассказывают сказку-объяснение. Им объясняют, как случилось, что все сложилось именно так, и это избавляет их от беспокойства. Объяснение, которое люди получают, охватывает все: и разрушение озонового слоя, и загрязнение океанов, и уничтожение дождевых лесов, и даже истребление людей — и оно вполне удовлетворяет слушателей. Правда, возможно, вернее будет сказать, что оно умиротворяет их. Они тянут свою лямку днем, одурманивают себя наркотиками или телевидением по вечерам и стараются не слишком задумываться о том мире, который оставят своим детям.

— Верно.

— Ты и сам получил такое же объяснение того, как случилось, что все сложилось именно так, только, по-видимому, оно тебя не удовлетворило. Ты выслушивал его с младенчества, но почему-то так и не сумел проглотить наживку. У тебя возникло ощущение, что нечто остается недосказанным, что действительность лакируется. Ты чувствуешь, что тебя в чем-то обманывают, и хочешь, если удастся, узнать, в чем именно. Поэтому-то ты и находишься здесь.

— Дай-ка мне подумать… Ты хочешь сказать, что эта сказка-объяснение содержит ложь, о которой я написал в своем сочинении про Курта и Ганса?

— Именно. Так и есть.

— Я совсем запутался. Никакой подобной сказки-объяснения я не знаю. Повторяю — не знаю одной-единственной сказки.

— И все-таки она одна-единственная, вполне унифицированная. Ты просто должен думать мифологически.

— Как?

— Я говорю, конечно, о мифологии вашей культуры. Мне это казалось очевидным.