- Алик, Алик, ты хорошо слышишь? Это я.
- Да, Люся, слышу, что нового?
- Как что нового? Ты главный редактор — вот главная новость. Поздравляю. Тебя все тут поздравляют. Люська тоже. Она уже спит. А что у тебя?
- Ничего, все идет своим ходом. Дел много.
- Смотри, не переутомляйся, слышишь! Береги силы для новой работы. Как с отпуском, той неделей, что оставалась? Ты сможешь?
- Наверное, нет теперь.
- Я понимаю, Алик, может, тогда одна съезжу. Да, ты знаешь, эту анараку, ну которую я просила, — не надо белую, лучше голубую или золотистую. Понял? Ты хорошо питаешься?
- Хорошо. Хорошо питаюсь. Поцелуй Люську.
- Целую, до свидания. Если буду звонить, предупрежу через газету во сколько.
- Целую, Люся, до свидания.
Он повесил трубку, вздохнул. Посмотрел на часы. Почти три. Завтра снова лыжные гонки. Встать придется часов в семь. Он поднялся в номер, улегся в постель. Но спать не пришлось.
— Чего так поздно? Жена звонила? — спросил сосед.
Соседом Лугового был Андрей Журавлев, корреспондент популярной московской газеты,—старый, больной, всю жизнь отдавший спортивной журналистике и в конечном счете не добившийся в ней особого успеха. Ну что, в самом деле, — был репортером еще в конце двадцатых годов, и сейчас, в семьдесят шестом,— все так же репортер, в той же газете. Карьера! Не то что иные, нынешние, молодые, бойкие, талантливые ребята. Вчера в институте, завтра где-нибудь литсотрудник, а через год-два, глядишь, уже в «Правде» отчеты печатает, книжку выпускает, маститым тренерам втыки делает, а главное, справедливые втыки. Когда успевают освоить профессию, да как еще освоить?! Непонятно, Журавлеву потребовалась для этого целая жизнь. За границей он бывал несчетное число раз, впервые побывав еще до войны в Турции, с футболистами. Он дружил со всеми спортивными знаменитостями всех времен. Знавал Поддубного, Селина, Жмелькова, был на «ты» с Шамановой, Старостиным, его частенько можно было видеть в Доме журналиста, Доме литераторов, в ЦДРИ или Доме кино. Журавлев был вхож к Кассилю, воевал вместе с Синявским, играл на бильярде с Рубеном Симоновым...
Его частенько приглашали в гости и на разные торжества известные спортсмены, деятели литературы и искусства. Он неизменно избирался тамадой во всех застольях.
Одним словом, он знал всю Москву, и вся Москва знала его.
И при всем при том оставался всего лишь репортером, хотя уважали его в газете едва ли не больше главного редактора. Журавлев был на редкость добрым и сердечным человеком, щедрым, веселым. У него были миллионы друзей и ни одного врага. Всем он старался помочь: одалживал деньги, стесняясь требовать обратно, устраивал прописку через друзей в райсовете, техосмотр без очереди через друзей в ГАИ, кого-то после трудных и долгих хлопот клал в больницу, а кого-то, чего греха таить, старался извлечь из вытрезвителя, чтоб без горестных последствий.
Он всем хотел помочь, всем желал добра и всех любил. Но больше всего любил спорт, спортивную журналистику, в которой так ничего и не достиг.
Тем не менее репортажи свои, однообразные, полные штампов и повторов, писал увлеченно, всегда карандашом и всегда на каких-то обрывках бумаги.
Окончив писать, снимал очки и неизменно прочитывал кому-нибудь из товарищей. Закончив читать, устремлял на слушавших вопросительный и доверчивый взгляд. И все, конечно, хвалили примитивный, скучный текст, а он радовался и с видом победителя вскидывал голову.
— Вот так, ребятки, — старая гвардия не подведет! Писать пока не разучилась. Так-то.
Поглаживая лысую, как бильярдный шар, голову, он вновь водружал на нос очки и спешил к телефону.
Он мало спал — страдал бессонницей, почти не ел —у него был больной желудок, ему тяжело давались дальние перелеты — пошаливало сердце. Но он, достав у кого-нибудь из бесчисленных знакомых врачей справку о том, что он здоров, продолжал ездить на все крупные соревнования за рубеж. По Советскому Союзу он колесил постоянно, выискивая самые захудалые спортивные мероприятия, лишь бы в них участвовали москвичи.
- Жена звонила? — повторил Журавлев.
- Жена, — пробормотал Луговой, устраиваясь поудобней под гигантской невесомой периной.
- Чего-нибудь не так? — спросил Журавлев.
- Да нет, все так, — Луговой вздохнул: он понял, что на сон рассчитывать не придется. — Чего не спишь?
- Как не сплю? — искренне удивился Журавлев. — Я сегодня, знаешь, когда лег? В одиннадцать! А сейчас уже три — сколько ж можно спать!
- Долго можно, долго, — проворчал Луговой. — Я вот мог бы спать десять часов подряд, если б, конечно, другой сосед попался.
- Так ведь не попался, а? Не попался? — весело сказал Журавлев. — Попался на твою беду я. А я знаешь, как агентство Пинкертона, мой девиз: «Мы никогда не спим».
В темной комнате наступила тишина.
- Ты знаешь, Лужок, — так ласково привык называть Лугового Журавлев, который всем давал меткие, но необидные клички, — ты все же будь поосторожней, поделикатней. Не начинай сразу мести. А то, глядишь, и полезное выметешь.
- В каком смысле? — усталый Луговой не сразу сообразил, о чем идет речь.
- Да все о том же, знаешь, как бывает. Пришел новый начальник —и давай: то не так, да этот не годится. Лютый, он, конечно не Дорошевич, но дело свое знает.
- Ах, вот ты о чем! Да нет, Андрей, ничего особенного делать не собираюсь. Но журнал-то меняется радикально, сам подумай — вдвое чаще периодичность. Человек двадцать новых работников брать придется. А откуда? Ты вот, к примеру, пойдешь?
Луговой приподнялся на локте. Сон отлетел окончательно.
В темноте раздался Тихий смешок Журавлева.
—Ну какой я новый, Лужок? Я старый. Да и не уйду я из своей газетки никогда. А тебе действительно новые нужны, понимаешь? Во всех смыслах новые. Другие требования теперь к нам, спортивным журналистам, нельзя по старинке жить.
Слышать такое из уст Журавлева было забавно, уж если кто и работал по старинке, так именно он. Словно прочтя мысли Лугового, Журавлев сказал:
- Я не пример, мне поздно переучиваться. Да и вообще я так, вроде музейный экспонат. Приводят молодежь с факультета журналистики, и экскурсовод в меня указкой тычет: «Вот, товарищи студенты, ископаемый экземпляр...» Знаешь, как сейчас первый паровоз или граммофон показывают.
Перестань юродствовать, — рассердился Луговой,— у таких, как ты, всем нам не мешало бы поучиться. Ладно. Как ты думаешь, хочу вот Короткова сманить. А? Не век ему в молодежной газете торчать.
- Что ж, это правильно, — подумав, согласился Журавлев,— он парень толковый, серьезный, суетлив немного, так это пройдет, обкатается. Бери. А вот, — он опять помолчал в темноте, — Ирину Ганскую не советую.
Луговой был поражен. Ирина! Откуда Журавлев мог знать о скромном литсотруднике центральной спортивной газеты, где работали сотни людей? И почему именно ее упомянул? И не советует брать?
Он так и спросил:
—Почему?
—Чтоб сплетен не было, — раздался четкий ответ.
Луговой даже сел в постели. На этот раз молчание длилось долго. Наконец Журавлев заговорил тихим голосом:
—Ты не обольщайся, Лужок, уже замечают. Мало кто и не очень, но замечают. Ну а меня, старого воробья, на мякине не проведешь. Видел я вас раза три на стадионе, все мы в ложе прессы вместе сидим. И посматриваем иной раз друг на друга. Только так, как она на тебя смотрит... ты-то умеешь себя держать, а
