Раненый камень

Трава прорастает. И вновь оживает любовь.
И женские руки на плечи любимого вновь
Ложатся. Но — нет! — не забыты ни горечь, ни кровь:
Играют Шопена.

Растаяли льды и снега моей горной страны.
И речка звенит, и деревья опять зелены.
Рассвет. Перевалы уже отовсюду видны:
Играют Шопена…

Перевел Н. Коржавин

* * *

Не схожи скалы меж собой обличнем,
И на границах горной высоты
Нетрудно разглядеть за их отличием
Характера различные черты.

Одна скала над вековою кручею
Кругла, как щит прадедовских времен.
Другая вровень с грозовою тучею.
Остра, как меч, что вырван из ножон.

А третья встала с головою гордою,
Дуб нацепив на каменную грудь.
Вдовой печальной замерла четвертая
И не подвластна времени ничуть.

Чело одних испещрено морщинами,
Как будто бы у мудрости самой,
Лбы у других, как шапками овчинными,
Закрыты снегом летом и зимой.

О скалы, скалы!
                    В их великом множестве
И в грубых очертаньях простоты
Мне видятся возвышенной несхожести
Всегда нерукотворные черты.

Давным-давно беру в горах уроки я
У строгих скал.
                       Они на свой манер,
От суеты и зависти далекие,
Мне постоянства подают пример!

Перевел Я. Козловский

* * *

Тревога сердца озадачит,
Во мне отзовется стихом,
А маленький, мальчик все скачет
На палочке тонкой верхом.

Беспечному всаднику сладко
По улицам мчаться с утра.
Ах, первая в мире лошадка,
Кобылка лесного тавра!

И мальчик не пеший, а конный
Несется навстречу векам,
И веточкой, веткой зеленой
Он хлещет тебя по бокам.

Немало ты верст проскакала
По лужам, асфальту, траве,
И сладостных мыслей немало
Родилось в его голове.

Резвей ты любых иноходцев
И внемлешь не только трубе,
И лошади всех полководцев
Завидовать могут тебе.

Перевел Я. Козловский

* * *

Был снег пушистым, словно кролик,
В Москве холодный был февраль,
Вдруг ты запела: «Лорик, лорик…»[2] —
И в этот миг исчезла даль.

И я услышал плеск Севана,