ГЛАВА 14
ГРАНИ НЕТ МЕЖДУ ПРАВДОЙ И ВЫМЫСЛОМ
Пусть и лениво, но все же рассвет расползался над Тверью, начиная в ней второй фестивальный день.
Город, измотанный карнавалом, пробуждался тягуче, медленно и неохотно. Даже не пробуждался, а выползал из своих сновидений. Как из клея. Как из тумана. Как из болезни.
Странные сны снились людям в ту ночь. Их и снами-то не назовешь. Ну скажите, когда это было, чтобы от сна оставались в постели серебряные монеты, истертые так, что знаки и символы их почти что не различались? Или, допустим, узкие листья неизвестных деревьев. Разве могут они появиться на старой ковровой дорожке в хмурой хрущобной квартире после обычного сна?
А один старичок в изголовье кровати, пружины которой давил в одиночестве третий десяток лет, обнаружил заколки из кости и замысловатую медную брошь.
Боже мой! Как взволновал старичка резкий запах, который хранили заколки, и тепло, сбереженное ими от той, что вонзала их в черные пышные волосы и, казалось, только что вышла, встав из постели. Бедный мой старичок!
Неудивительно, что многие и не хотели расставаться со сном. Взять, к примеру, Макара Электросилыча… После долгих мучений проснувшись и сев на кровати, и поняв, что находится в доме, отведенном правительству на самой окраине города, вспомнив, кто он такой, наш Макар торопливо зажмурил глаза в надежде, что эта реальность уйдет, и вернется сон, а вместе со сном идевушка Эльза, которая увела его со сцены во время открытия фестиваля и которую «ёжиком» он по привычке назвал. Но лишь раз…
Эльзочка, Эльза! Вернись и скажи ему снова, повтори, повтори, что он добрый и славный, пушистый и мягкий. Прошепчи ему вновь, что он глупый, глупый. Да, глупый! если не понял еще, что важнее любви ничего в этом мире быть просто не может. Все остальное — никчемная суета. Обожги его ухо словами о том, что ждала и любила его ты давно. Ждала и любила на расстоянии. А теперь, повстречав, ты готова растаять
Эльзочка, Эльза! Девочка! Ангел!.. Робко держа его за руку, ты увела всемогущего Электросилыча с этой огромной сцены, из этой дурацкой жизни. Увела непонятно куда.
Там, за кулисами, ждал коридор. Полумрачный, наполненный зыбкими тенями, вроде знакомыми; звуками голосов, отдающихся в сердце, и мелодией. Легкой, веселой мелодией, под которую танцевали так много десятилетий назад… Вы прошли сквозь огромное здание, где у подъезда Электросилыча поджидал лимузин с водителем и охраной, с телефоном кремлевской связи.
Вы прошли сквозь огромные кабинеты с безвкусною мебелью и сквозь квартиру с большими комнатами, в которых всегда безнадежно скучно, если нет внучки… Вы прошли сквозь незасьшающую коммуналку, чуть не задев гремевшую тазом Валентину Петровну, которую дети за спиной называли Валькой-дурочкой и подстраивали ей мелкие пакости.
Боже мой! вы прошли даже мимо обширной поляны, вырубленной в тайге. Мимо поляны, из центра которой к небу взлетела его буровая вышка. Да, первая вышка, установкой которой он руководил!.. А нефть… Как пахла нефть, лизнувшая небо из живота той поляны?
Весной!.. Точно, точно! Пахла весной! Талым снегом и черным хлебом, которым занюхивали спирт.
Он вспомнил, он вспомнил тот запах, казавшийся позабытым, забитым навечно запахом кожаных кресел, важных бесед, неотложных бумаг и французского одеколона.
Он вспомнил его, держа Эльзочку за руку, шагая с ней по коридору, из которого вышли они к сонному морю, в рыбацкий шалаш, где его, Толмая, помощника начальника тайной стражи при прокураторе Иудеи, никто бы не смог увидеть с этой деревенскою девушкой.
Имя свое он ей не говорил. Девушка знала лишь, что он не просто римлянин.
— Имя твое и кто ты такой, для меня ничего не зна чат, — сказала она, когда он решил вдруг открыться.
— Я люблю тебя. Что еще нужно?.. Учитель сказал, только любовь важна, только она всех нас спасет. А имен у одного человека может быть много.
Она говорила, а Толмай улыбался. И словам ее, и запаху талого снега, и сладкой тоске, согревавшей сердце. Плюнуть на все! И остаться у моря, в шалаше, рядом с девушкой этой. Что еще нужно?
— Оставайся. Мы будем жить тихо. Только любовью. И не сделаем зла никому… Ты знаешь, даже от мыслей, что можно жить и не делать плохого, уже становится хорошо. Прав учитель! Тот, кто любит, дурного другим не сделает… Оставайся. Но только если сам этого хочешь…
— Про какого учителя ты все говоришь? — улыбался Толмай.
— Его зовут Вар-Равван. Он родом из Назарета и был здесь, в нашей деревне, недолго. И больше всего говорил о любви… Поначалу над ним смеялись. Не все, но многие. Называли его полоумным и одержимым.
— И что же он? — имя учителя отозвалось в Толмае смутным тревожным воспоминаньем.
Они лежали на старой соломе, пахнувшей пылью, и смотрели на море, стрелявшее бликами.
— Он? Ничего. Учитель не обижается ни на кого и никого никогда не ругает, — ответила Эльза. — Он говорит, что ругать человека нельзя. Вместо этого тем, кто смеялся над ним, он рассказывал притчи, из которых любой понимал, что душа человеку дана для любви. Не сердце, как мы говорим, а душа. То, что роднит его с Богом. Душа и любовь.
Вар-Равван, Вар-Равван… Откуда Толмаю знаком человек с этим именем? Где он слышал его?
— Я вижу, что ты не можешь остаться, — тихо сказала Эльза, прижавшись к Толмаю еще тесней. — Я чувствую, что ты меня любишь, это скрыть невозможно, но остаться не можешь…
— Пока не могу.
— Тогда уезжай, — помедлив, сказала Эльза. — И дай Бог, чтобы ты еще встретил кого-то, кто полюбил
— Я уеду, но скоро вернусь. И… увезу тебя в Ершалаим, — пообещал Толмай. Верил ли он своим же словам? Он очень хотел себе верить.
Он уехал… Утром. Рассвет расползался лениво, с моря дышало прохладой, над степью звенели птицы. Деревня спала. Эльза не пошла провожать его. Эльза? Разве ее звали Эльзой?..
Нет! Конечно же, нет! Ее звали… Как? Как ее звали?.. Ну?..
Он… не помнил.
Ветер, летевший с сонного моря и словно его по, нявший, должно быть засыпал ее золотистое имя золостым песком с берега сонного моря. Засыпал и не оставил следа.
Вот, значит, что не давало покоя Макару Электросиловичу всю его жизнь! Имя. Забытое имя. Непроходящая боль. Боль от того, что он смог позабыть это имя. Боль от того, что он не вернулся в деревню, в рабский шалаш.
Боль от того, что всю жизнь он был не с той, с к хотел, по кому тосковал. И от этого жизнь его не удалась…
— Слушайте, слушайте все! — это уже на подъезде Ершалаиму долетел до него надтреснутый голос глашатая. — Римскими властями разыскивается преступни выдающий себя за мессию! Его называют Вар- Раввано из Назарета! Он подбивает людей на бунты! Оноско ляет закон иудейский! Он оскорбляет кесаря- императора!.. Слушайте! Слушайте все!.. Каждому, кто помож поймать Вар-Равваиа из Назарета, римские влас выплатят двадцать тетрадрахм! Каждому!.. Слушай все!
Мысли об имени девушки попритупились, боль, терзавшая сердце, поприостыла. Все-таки он был ищейкой он был Толмаем, незаменимым помощником начальник тайной стражи при прокураторе. И новость, которую прокричал усталый глашатай, означала одно: спокойно жизни в Ершалаиме Толмаю не будет.
Сейчас он приедет в казармы, явится с докладом Афранию, и тот, скорее всего, ему и поручит разыскивать Вар-Раввана. Того Вар-Раввана, который учил рыбаков из деревни на берегу сонного моря, что главное в жизни — любовь.
Постойте, постойте… а это не тот Вар-Равван, которого года четыре назад приговорили к повешению на кресте, но в честь пасхи помиловали? Неужто он взялся за старое?
