белом-то снегу. И услышу…
Никифор объяснил терпеливо и без гнева:
— Разве о всаднике речь? Кто его и зачем пошлёт? У басурман другая привычка. Когда надо, ровно тени ползут-крадутся. И стражу кинжалами колют. Охнуть не успеешь, как отлетит твоя душа к господу богу. Я и то дивлюсь, что покуда всё тихо-спокойно. Только обманчива та тишина. И в любой час нежданно может обернуться кровью…
Посмотрел Собинка на реку, выругал себя мысленно: как сам не догадался о главной опасности? Кажись, ума на то большого не надо.
Ничего не сказал Никифору.
Однако первую ночь провёл тревожно. Всё чудились враги, кои то по реке стелются, то вовсе вблизи таятся за деревьями и кустами. И вот-вот с кинжалами своими острыми кинутся на людей, приставленных к грозному Вепрю.
В жар на морозе кинуло Собинку от таких страхов. И разбудил он до сроку Герасима, чем крайне того изумил.
Следующие ночи спокойнее был Собинка. Но сторожу свою нёс теперь без обиды, со тщанием. И с реки, откуда следовало ждать вражеских лазутчиков, не сводил внимательных глаз.
Глава тринадцатая
Велено отступать…
В одну из тех сторож тьмой кромешной всматривался Собинка в сторону вражеского берега. Нет ли какого движения? Вслушивался, не донесётся ли подозрительный звук. Очень уж памятны были ему слова Никифора об ордынской повадке-привычке посылать опасных ночных лазутчиков.
И не увидел — услышал. Словно мышь скребётся у берега, шагах в трёх или пяти от него. Подивился: чёрной зимней ночью — мышь. С чего бы? Вытянул шею. Глядь — к пушке подбирается человек.
Обмер Собинка. Выхватил из-за пояса Евдокимов нож. И, не рассчитывая сил своих, к тому человеку:
— Стой, вражина!
Худо пришлось бы Собинке, будь нежданный гость взрослым, здоровым мужиком. Оказался тот парнишкой его возраста.
Ухватил Собинка незнакомца за грудки. Тряхнул для острастки. Спросил сердито и строго:
— Чего здесь делаешь? Откуда взялся?!
Мальчишка дрожит мелкой дрожью.
— Оттеда… — указал на ордынский берег.
— Русский?
— А какой ещё?
— Пошто пришёл?
Захлюпал мальчишка носом. Потом заревел в голос:
— Едва убёг…
На шум выскочили из землянки Никифор с Герасимом.
— Что случилось?!
— Вот, — подтолкнул своего пленника Собинка. — Мальца поймал. Сказывает, с того берега.
Приказал Никифор:
— Герасим, место Собинки займи. Сейчас разберёмся.
И вместе с молодым пушкарём повёл мальца в землянку.
При свете коптюшки, которую зажёг Никифор, разглядели пришельца.
Лет — Собинкиных. Однако худой лицом и телом тощий. Одет в лохмотья. Ноги тряпками обёрнуты.
Рассказал, всхлипывая:
— В ордынском стойбище — смута. Кони голодные падают. Воины разуты-раздеты. Одни рвутся к русскому берегу. Другие хотят назад. Многие болеют. Нас, пленных, хуже собак держат и не кормят совсем… — И опять заплакал. Теперь жалобно, горько.
У Собинки боевой задор словно рукой сняло. Вспомнил Евдокима. Может, где-то совсем близко маются так же его жена Анюта и дочка Катя. Али нет их в живых совсем?
Спросил:
— А молодую жёнку Анюту с дочкой Катей не встречал, часом?
— Не… — помотал головой парень. — Много там наших. Разве всех упомнишь?
— Эх… — горестно, как никогда прежде, вздохнул Никифор. И Собинке: — А ты хочешь себе другой работы-места! За них кто будет биться? Дядя твой?
Помолчавши, решил:
— Мальца надобно переправить к великому князю Ивану Ивановичу. Авось скажет нужное. Утром же. Есть хочешь? — спросил.
Тот заскулил по-щенячьему:
— Очень…
Накормили паренька, коего звали Андрюшкой. Уложили спать.
Однако отправить в стан великого князя Ивана Ивановича не смогли.
Не успели.
Утром выбрался Собинка из землянки — в морозном тумане плавает всё вокруг. Правого берега реки не видать. Что в десяти шагах на своём делается — разберёшь с трудом. Жестокий мороз дерёт щёки. Хватает за руки. Сквозь старенький Никифоров зипунок прошибает до самого нутра.
— Экое окаянство! — принялся Собинка растирать уши.
Герасим, который утреннюю сторожу стоял, сказал озабоченно:
— Погоди-ка…
— Чего?
— Сам послушай.
Тут только Собинка обратил внимание на шум и гвалт, доносившиеся от полков, скрытых туманом.
— Что это?
— Господь ведает…
Вынырнул из молочного тумана Никифор:
— Чудные вести, ребята…
Уставились Собинка с Герасимом на старого пушкаря.
— Не знаю, верить или нет. Приказано будто всем полкам, всему русскому воинству отойти от Угры…
Вытаращил глаза Собинка.
— Врут! Быть не может! Этакой силище и отходить?!
Герасим поскрёб бороду:
— Непостижимы помыслы твои, господи!
— Тут, — хмуро заметил Никифор, — похоже, рука не господа бога — великого князя Ивана Васильевича. И козни советников его алчных и лукавых — окольничего Ощеры, боярина Мамона и приспешников их.
— Нам тоже сниматься с места али как? — вслух принялся размышлять Герасим.
— Слышь… — остановил его Собинка. — Будто Никифора кто кличет.
Среди других голосов и криков, приказов и крепких ругательств, взывал кто-то:
— Никифор! Ни-ки-фор! Где ты есть? Откликнись!
— Кажись, сын боярский Николай Михайлов… — угадал старый пушкарь и, сложивши ладони у рта, отозвался: — Здесь я! Эге-ге-ге!
