дознание вести.
Перекрестился дед на образа:
— Господи, сохрани и помилуй!
Тут же собрался и, визовый посошок в руки взявши, отправился в Осокино.
Тренька было вместе с ним. Бабушка остановила:
— Тебе, Тереня, нельзя. Увидят, на псарном дворе оставят.
Вздохнул Тренька, согласился. Охота была раньше времени под Филькину плеть спину подставлять!
Ушёл дед, полезли Треньке в голову мысли одна другой страшнее. Не зря, поди, нагрянули в Осокино царские люди. Отца с дядькой Николой, верно, поймали. Теперь до него, Треньки, добираются, чтобы выдал он тайну серебряных гривен. Место указал. Может, там ещё не один пуд серебра спрятан.
Бабушка, заметив Тренькино волнение, спросила:
— Что ты, Тереня? Будто не в себе. Аль захворал опять?
Шмыгнул Тренька носом, уставился на бабушку испуганно:
— Боюсь, баба. Царёвы-то люди, знать, за мной приехали.
— Буде тебе! — воскликнула бабушка, внука к себе прижимая. — По своим господским делам они тут. Нетто мы, люди малые, царю надобны?
Однако видел Тренька, неспокойна бабушка, сама тревожится от невиданного наезда царских слуг.
Сели завтракать, насторожился Тренька. Услышал приближающийся конский топот. Сперва не поверил. Подумал: чудится со страху. Ан топот отчётливее, ближе. Вскочил Тренька.
— Едут! — закричал смятенно. Во двор кинулся.
Схорониться бы надо, а где — неведомо… В погреб? Глядь, один из конных, спешившись, уже отворяет ворота. Как был в одной рубашке, сиганул Тренька через плетень в огород, а из огорода в иоле да прямиком к лесу. Ветки но лицу хлещут, сучья за рубашку хватают, дерут ветхую холстину в клочья. А Тренька летит, ровно заяц из-под борзой. В чащобу забирает, где не достать его конём.
Всё кончается на свете. Кончились и Тренькины силы. Замедлил он бег. Потом и вовсе остановился. Дух перевёл. Огляделся. Тихо вокруг, только птахи по времени утреннему в отдалении посвистывают на разные голоса. Близких, видать, распугал. Ни копыт конских, ни людского разговору.
«Удрал!» — с облегчением подумал. Повеселел даже.
Только ненадолго. Рваная рубаха по осени поздней нешто одёжа?
И опять же: от людей царских спасся, а теперь куда?
Встала перед Тренькой задача не всякому взрослому мужику по разумению. Домой пути нет. В жилую деревню — всё одно дознаются и поймают. В лесу оставаться — тоже погибель чистая от холода и голода.
Присел Тренька возле поваленного дерева, в комок сжался. Понимает: пропал ноне вовсе. И помощи ждать неоткуда. От мысли такой невыносимо сделалось. Заскулил по-щенячьи Тренька жалобно и протяжно. И вдруг замер. Рядом будто тявкнул кто-то в ответ. Голову вскинул. Перед ним — Урван, хвостом радостно виляет, повизгивает счастливо. Как же, друга в беде не оставил, нашёл!
Заревел Тренька:
— Урванушка, что-о с нами будет-то теперь…
Собачью тёплую лохматую шею руками обхватил.
А пёс прыгает подле Треньки, хвостом машет, зовёт куда-то.
— Глупый, — сказал Тренька, — домой хочешь и того не знаешь, что схватят нас с тобой дома-то!
А тот Треньку аж за штаны легонько зубами ухватил, тянет, просит, чтобы Тренька поверил. За ним последовал.
— Ты бы лучше послушал, не гонится ли кто, — с упрёком сказал Тренька.
Урван словно понял Треньку: уши насторожил и тут же хвостом весело замахал.
И не только Урван, друг его, вовсе закоченевший, услышал голос далёкий, знакомый — мамкин голос:
— Тере-ня! Тере-ня!
Через самое короткое время был Тренька одет и закутан мамкой, которая и смеялась и плакала от радости:
— Напугал-то как! Переполошил всех.
Однако возвращаться домой Тренька отказался наотрез:
— Нельзя мне, маманя!
— Отчего, Тереня?
— Царёвы люди там.
— Успокойся! — Мать Треньку ласково по голове погладила. — На что ты им нужен-то?
— Стало быть, нужен, коли приехали.
Мать подле Треньки на колени опустилась, ему в глаза тревожно заглянула.
— Уж не горячка ли у тебя, что страхи всякие мерещатся? Царёвы люди по царёвым же делам приехали. Что им до тебя-то? Они земли, поля да леса описывают. Царёвы писцы они, те люди.
Не поверил спервоначалу Тренька:
— И про гривны не спрашивали?
— Да они про те гривны и слыхом не слыхивали!
Не без опаски приближался к дому. А ну как царёвы люди притворяются, будто земли описывать приехали, а сами только его и ждут?
Напрасны были Тренькины опасения. Никто на него внимания не обратил. Один только из царёвых писцов, должно старший, немолодой уже, по-дорожному и буднему одетый, однако в одежду дорогую, заметил:
— Эва, как заяц стреканул! Припадочный, что ли?
На что мамка ответила с почтением:
— Напугалось дитё чужих. Не обессудь, государь!
До самого вечера пробыли царёвы люди в деревеньке. С великим тщанием описали всё: и сколько земли в пашне лежит, и сколько впусте, и дворов сколько, и люди какие в тех дворах живут. Даже копны сена, что стояли на лугах, пересчитали поштучно.
А для чего всё то — неведомо.
Глава 17
Получили сполна!
Писцы, как прежде приказчик Трофим, допытывались долго, когда и по каким делам уехали дядька Никола с Тренькиным отцом и Митькой. Тоже в сомнении были: не ударились ли крестьяне в бега.
Однако, видя тревогу и беспокойство оставшихся, поверили: коли что и случилось, то скорее беда тому причиной, нежели злой умысел.
Молилась по ночам бабушка, стоя на коленях перед иконами с зажжёнными лампадками. Ворочался, не спал дед. Плакала втихомолку мамка. Тренька и тот потерял покой. Всё зарубки свои на бревенчатой стене считал и на дорогу бегал. И не шутил, не смеялся никто над ним. Напротив, глядели с надеждой.
Но всякий раз мотал Тренька головой:
— Нету никого…
Кажись, Урван, который был теперь всегда с Тренькой, и тот скучным сделался, словно чуял недоброе.
На исходе третьей недели, когда принялись укладываться спать, он-то и подал знак: вскочил вдруг со своего места, уши насторожил и вдруг залаял громко, чего в избе отродясь не делал.
